XI

(ДОКУМЕНТ СОЗНАНИЯ)

Думаю, что раз уж мы начали работать над материалами по монастырям, то надо ездить по этим монастырям и снимать фрески. Именно в русских фресках много сильнее, чем у Микеланджело, изображен Страшный суд, Дьявол и черти, жарящие грешников. Но так уж получилось, что вот Страшный суд Микеланджело я более-менее знаю по различным западноевропейским альбомам, и Апокалипсис Дюрера знаю, точнее, видел в Пушкинском музее, а вот русское православное видение этих тем не только не знаю, но даже и понятия о нем никакого не имею. Таково наше большевистское воспитание, западноевропейское искусство они нам так или иначе почему-то показывали, русского же православного — нет.

Интересно, в каком году и где была обнаружена “Троица ветхозаветных” Андрея Рублёва. Когда-то давно, может, еще в детстве, я слышал такую легенду, что её обнаружил большой знаток и спаситель русской культуры академик Грабарь, и будто бы обнаружил довольно оригинальным образом. Будто бы она лежала в качестве ступеньки при входе в гостиницу Троице-Сергиевой лавры, и уважаемый академик, ступив на неё, почувствовал, к чему прикасается его стопа. Кажется, эту историю рассказывала нам учительница в школе. “Вот видите, какой уровень культуры был у церковников, — говорила она, — величайшее произведение мiрового искусства они сделали ступенькой в лестнице и даже понятия не имели, что они попирают ногами... А приехал академик Грабарь, и обнаружил, и спас, и теперь к нам едут из Европы, чтобы посмотреть на это оригинальное произведение искусства. Конечно, формы его условны, и поэтому ему далеко до Сикстинской мадонны Рафаэля, этого недостижимого шедевра Возрождения...” — и т. д. и т. п. Не помню точно, в школе ли я это слышал или, быть может, даже в самой Третьяковской галерее. Хотя, скорее всего, всё-таки не в школе и, уж, конечно же, не в Третьяковке. Зачем мы клевещем на учителей и экскурсоводов того, так называемого сталинского времени, они, учителя и экскурсоводы того времени, несмотря на страшный коммунистический террор в идеологии, и заложили тогда в душу одного мальчика неистребимые зерна Святого духа, открыв для него “Троицу” Андрея Рублёва.

Ведь любовь русских людей к своему народному, а значит, и православному, духу неистребима, даже если она и не осознаваема, даже если эти люди атеисты, диалектические материалисты и марксисты-ленинцы, каковыми были тогда все мои учителя. Но так уж мне повезло, что они были русскими, и они тогда впервые рассказали мне о “Троице”, удивительно точно понимая её значение для юной, постигающей мир души.

 

19 октября 1990 г.

Да, итак, войдя в кованые ворота, я стоял под аркой и смотрел на устремленные в небо чёрные стволы и центральный собор монастыря. На этом месте всегда хорошо постоять минуты две-три. Тут уж монастырь пронизывает тебя всего, и человек очень хорошо понимает, что он, войдя в узкую дверцу, пересек грань между временем и вечностью. Здесь уже нет суеты сует и той охватывающей нас ночью тоски, которая называется “томление духа”. Дух здесь светел, и глаза вместе с деревьями и храмом поднимаются к небу. Эти две-три минуты и есть то мгновение, когда время как бы исчезает и жизнь твоя становится осмысленной совсем иной “временной”, а не “временной” осмысленностью.

И когда почувствуешь это, когда ощущение станет полным и осознанным, когда сознание этой полноты породит успокоение в душе, тогда можно спокойно делать шаг и идти по выложенной камнем аллее к центру монастыря — к Собору. Я не люблю никакого ложного пафоса и восторженности, но в мгновение это человек весь как бы собирается изнутри, как бы делает шаги не просто по какой-то исторической местности, где расположены памятники некой ушедшей культуры, но ступает по Святой земле, по земле Пресвятой Богородицы — Святой Руси.

Ощущение того, что ступни твои прикасаются к чудом сохранившейся частице Святой Руси, наполняет всё тело твое силою, а сознание удивительной ясностью. Ты начинаешь волноваться, трепет охватывает душу, и сердце начинает биться гулко и учащённо. Но надо себя сдерживать. Потому что, если сейчас дать волю чувствам, то упадёшь прямо здесь на камни и зарыдаешь. Думаю, никто никогда не сможет объяснить высшей причины этого плача. Может быть, он связан с Молением о Чаше в Гефсиманском саду.

Но более простая, осязаемая причина всё же проявляется: это потрясение от того, что как ни старалось большевистское племя уничтожать монастырь, как ни грызло оно его стен, всё же они не рухнули, и монастырь не умер. Да это, конечно же, и невозможно, ибо только глупое атеистическое сознание могло возомнить в полнейшем ослеплении, что можно уничтожить Православие, утвердив на его месте человека, который зазвучит гордо. Что это — глупость, безумие или дьявольский расчёт? Думаю, что и первое, и второе, и третье. Всё в зависимости от степеней. Степеней посвящения. Теперь мы все хорошо знаем, что некая тайная организация на вершине своей имеет целью воцарение Антихриста над мiром, которым, в свою очередь, будет управлять сам Сатана. Ему, конечно же, не удастся вырваться из Преисподней, да и не нужно ему этого, он, как и главные его адепты на земле, получает высшее наслаждение от того, что, всегда оставаясь в тени, управляет мiром. Он будет лишь посылать в мiр свои воплощения, и они будут вырывать из груди своё сердце и вести людей из тёмного леса, но когда люди выйдут из леса, они с удивлением и страхом обнаружат, что они пришли в мёртвую пустыню, и что Данко с горящим сердцем оказался начальником концлагеря, в который их заключили неизвестно откуда взявшиеся люди в чёрных кожаных одеяниях. 70 лет вся Россия находилась в большевистском плену, так же как в своё время израильский народ находился в пленении египетском. Семьдесят лет большевистская власть калёным железом выжигала Святую Русь, взрывая Храмы, устраивая в монастырях детские концлагеря, распиная священников и расстреливая монахинь. Семьдесят лет такого террора, какого ещё не знала Земля.

Один из плененных царей из композиции

“Авраам, приводящий к Мельхеседеку плененных им царей”.

Скульптор Логановский. Фрагмент горельефа с разрушенного Храма Христа Спасителя

Методы применялись самые разные, когда террористические, когда иронистические. В Соловках был устроен один из страшнейших лагерей на Земле, где человека, привязав к бревну, сбрасывали вниз с крутой и длинной каменной лестницы... В Донском же монастыре сделали музей, и монастырь в силу этого превратился в “памятник культуры, охраняемый государством”. Мы, в нашем автоматизированном восприятии любого сообщения, даже не понимаем, какой жуткий смысл заложен в этих словах: ведь охраняют что-то штыками, а это что-то или кто-то находится в каземате, или темнице, или за колючей проволокой. Но более страшная часть заключена в первой части “синтагмы”, ведь “памятником” некой ушедшей культуры назван здесь монастырь, храм — Дом Божий, т. е. отношение к этому охраняемому государством “объекту” такое же, как к Парфенону, Колизею или фараоновым пирамидам... И этим ещё гордятся! Как же, мы — гуманисты, мы бережем останки некой погибшей, ушедшей, завершившейся русской православной цивилизации, которая, конечно же, не стоит в одном ряду, скажем, с культурой эллинистической или европейским Возрождением, или, допустим, с древнекитайской, но всё же, всё же, будучи просвещёнными людьми, мы сохраняем и её, ибо наша цель — составление как можно более полного каталога или информационного банка ушедших цивилизаций, на базе которого мы сможем заниматься нашими гуманистическими исследованиями, которые сами по себе являются “чистой игрой незаинтересованного интеллекта” или бескорыстной игрой божества в стеклянные шарики культур, охраняемых Всемiрным государством.

Памятником какой культуры? А одной из ушедших. Не самой же, конечно, главной, но все же.

Говорят, что в Праге есть Музей истребленного народа или уничтоженной культуры, что-то в этом роде. Говорят, что это маленький домик, где собраны свитки Торы и Талмуда, семисвечие и другие священные предметы иудейской религии и еврейской культуры. Говорят, что музей этот делали немцы, предполагая именно в Праге расположить столицу тысячелетнего рейха. Одна девушка-еврейка, посетив Прагу, с ужасом рассказывала мне об этом “варварском памятнике”. Он теперь сохранён чехами как документ-предостережение и страшный памятник того, что должно было бы произойти с евреями в Германской империи. Но девушке этой никогда не приходило в голову, что таким музеем “уничтоженной или побеждённой культуры” является вся огромная территория России.

...Итак, я вошёл в узенькую дверцу чёрных кованых ворот и, осенив себя Крестным знамением, взглянул на Собор. Сегодня он был грозен и даже как-то тёмен. Конечно, это происходило из-за погоды: было пасмурно, небо было низким и свинцовым, и над вознесенными куполами в лесах, с картавым и тревожным граем носились и дрались чёрные птицы. Удивительно там, в небе. Холодный свинец, и ещё ниже несущиеся лохматые тучи, и крик чёрных птиц, и между всем этим, выделяясь среди окружающих куполов, стройный, сейчас тускло поблёскивающий, крест. Это его тусклое поблёскивание и тёмное небо напомнили мне другой день в сентябре, когда в Москве должен был произойти первый за 73 года большевистской власти Крестный ход.

Сейчас наступило такое время, когда художник не должен упускать ни мгновения. Как удивительно побелел Донской монастырь. Выпал снег, и на душе грустно. Дорожки монастыря посерели, поседели от снега, он лег тонким-тонким, чуть заметным слоем, и рядом с этими белыми, белесыми, так выцветает ситец, так стареет льняное полотно, рядом с этими льняными дорожками ещё зелёная мокрая трава и чёрная влажная земля. Деревья же, чёрные и тонкие, вознесённые в небо деревья, будто звенят, будто нотная тайнопись Бога, нанесённая на прозрачный пергамент неба. Многие ли люди видят, как звучит небо, как ветками дерев написано множество законченных симфоний, и художникам, композиторам остаётся только перенести эти нотные знаки на бумагу?

Вот в такую погоду, когда мягкая прозрачная пелена охватывает душу, я и пришел во вторник 24 октября 1990 года в 10.00 утра в Донской монастырь. Миша правильно сказал Диме, что он с двумя своими “Зенитами” и четырьмя вспышками пропустил момент истории, причём истории не только земной, а истории Священного Предания, мгновение, уже вписанное в вечность, — миг молебна у гробницы святителя Тихона в Малом Храме Донского монастыря о передаче монастыря из рук светских советских властей, точнее, из цепких рук “Музея истории архитектуры имени Щусева на территории бывшего Донского монастыря”, во владение Московской Патриархии, и молебном был произведён мистический акт возвращения Дома Господа нашего Иисуса Христа в лоно Церкви. Это колоссальная победа сил света над силами тьмы. И вот храм, и вот молебен, и вот голос священника, взывающий к покоящемуся здесь у стены патриарху: “Преподобный святителю отче наш Тихоне, моли Бога о нас!..” И я, в прошлом богоборец, Прометеев сподвижник, поклонник страстного языческого дионисизма, который привёл меня к смерти, после того, как я пережил эту смерть и заглянул прямо в её пустые глазницы, почему теперь, всегда, когда я слышу обращения к ушедшим нашим праведникам и святителям, где бы это ни происходило, в каком бы храме ни неслось к небу, почему слова этих обращений, этой просьбы всегда исторгают у меня слезы, и сжимается, вздрагивает, прислушивается к голосу священника и вторящего хора усталое, больное, сердце?

“Преподобный отче наш, Сергие, моли Бога о нас!” — звучит в Троицком Соборе Лавры.

“Преподобный отче наш Авраамие, моли Бога о нас!” — звучит в Чухломском храме, и на освящении разрушенного Авраамиевого монастыря. Почему каждый раз так сжимается сердце, и спазм перехватывает горло, и хочется пасть на колени,

На землю пасть и зарыдать,

И Родину в себе услышать...

О, Господи, что с нами сделали! Ведь эти строчки, конечно же, есть обращение к Тебе, потому что к кому же, как не к Тебе, можно обратиться с такими словами.

А ведь писал их неверующий, презирающий веру человек, переполненный страшной атеистической гордыней. Узнаем ли мы, бедные люди, отчего в душах наших вдруг что-то отверзлось, отодвинулись какие-то задвижки, штыри вышли из пазов, тёмные двери распахнулись и хлынули потоки света.

“Преподобный святителю, отче наш Тихоне, моли Бога о нас!” — звучало в маленьком древнем храме под низкими сводами. Где взять силы, чтобы описать всё это. Ведь надо воистину соединить в себе сегодня Исайю, Давида, Иоанна Богослова, автора “Слова”, митрополита Илариона и летописца старца инока Нестора. Но ведь это невозможно, это не дано ни одному человеку, да и не нужно. Нужно только ходить в Храм, молиться Господу, петь вместе со всеми под низкими сводами у скромной гробницы:

“Преподобный святителю, отче наш, Тихоне, моли Бога о нас!” — и слушать, и повторять слова молитвы: “А еще помолимся о Богохранимой стране нашей, властех и воинстве ея...”

Мир вокруг несется с такой стремительностью, и так страшно становится, и планы смешиваются так, что слова молитвы:

“Преподобный отче наш, Сергие, моли Бога о нас!” — вдруг замирают на губах, и подымаю глаза, и слышу гул отдаленный и шум крыльев:

“О, Русь моя! Жена моя! До боли Нам ясен долгий путь...”

Страшно мне становится порой, боюсь, не выдержу напряжения, разорвется сердце и не успею сказать слова своего. А зачем же тогда жил? Чтобы грешить? Но ведь это невозможно!! Смилуйся, Господи, и помоги рабу твоему недостойному, дай силы, Господи, дай силы написать это слово о России, дай силы не расслабляться ни на мгновение и видеть, видеть все, что происходит вокруг в эти поистине страшные и грозные дни с народом моим и с землей моей, и с душой моей. Дай мне силы, Господи! Аминь.

Леонид Симонович-Никшич