Кафе "Шоколадница"

на "Семёновской"

29.V.2014

29-го мая 2014-го года

Четверг. 18:43

"Русское зазеркалье"

Глава 19

 

А вообще образ Николая Ставрогина Достоевский написал неправильно. Ибо главный герой романа, конечно же, он. И многие его качества очень даже хороши для законченного злодея, или даже Демона в человеческом обличии. Даже то, что он Демон Страдающий, Демон разрываемый противоречиями, Демон, так сказать, мучающийся, Демон, пытающийся освободиться от своего демонизма, Демон, ненавидящий своё второе "Я", Демон, пытающийся освободиться от своего Демона – это всё правда, и это всё так и есть. И не он один в мировой литературе был именно такой двойственной фигурой. Наиболее у нас известные – это, в литературе русской – Александр Блок, а в немецкой – герой "Доктора Фаустуса" сумасшедший композитор Адриан Леверкюн. Правда, тут есть и разница – дело в том, что поэт Блок сам был таким Демоном. То есть ему нравилось быть именно Демоном, и даже, так сказать, Вампиром. Помнится, он очень положительно отзывался о "Дракуле" Брема Стокера:

– Очень правильная книга, – задумчиво сказал он, при этом глаза его загорелись каким-то неземным пламенем . . . .

Причём, надо сказать, что все эти люди – и Байрон, и Блок, и Адриан Леверкюн, и сам Фридрих Ницше, с которого списан образ этого безумного композитора – все они тяжело больны каким-то страшным и глубоким психическим недугом.

Интересно, что на одном из поэтических вечеров, когда Блок читал стихи, Гумилёв, стоя у самой сцены, глядя на читающего поэта, кричал:

– Мертвец! Это мертвец! Мертвец!

А Блок, широко открыв глаза, с ужасом и печалью смотрел на Гумилёва и молчал. Ибо знал, что в одной из ипостасей своей двойственной натуры, он действительно – мертвец.

Я уж не говорю о Дракуле Брема Стокера. Тот уж действительно был мертвец. В самом прямом смысле этого слова. И такой же во многом Печорин у Лермонтова. Может, все эти герои совсем не боятся смерти, потому что они уже при жизни – мертвецы? Смотрите, например, Печорин – этот человек, точнее этот "сверхчеловек", обладающий огромной внутренней силой, непоколебимой волей и, между прочим, каким-то странным стремлением к насмешничеству, мучительству и убийству, в то же время живёт какой-то совершенно безсмысленной жизнью. Правда, безсмысленной с точки зрения так называемого "здравого смысла". А с точки зрения некоей высшей "метафизики", очень даже осмысленной. Смысл такой жизни – Печорина, Ставрогина и иже с ними – и реальных людей: Байрона, Лермонтова, Блока – заключалась в стремлении доказать окружающим и самому себе, что они не только абсолютно безстрашны – это-то само собой разумеется, но и то, что они совершенно безстрашно, и даже с каким-то психическим наслаждением – кидаются в Бездну. "Надо дойти до конца!" – вот он, один из главных принципов этих, одержимых демоном отрицания и разрушения, – типов. А что такое "дойти до конца" – они сначала не знают, но чувствуют, так сказать, "подсознательно чувствуют" очень даже хорошо. Потому что, завладевший их душой открывает им

осязаемую реальность бездны.

А бездна требует "жертвы", точнее "жертвоприношения "жертвенного АГНЦА". То есть, господа, – кого-то надо соблазнить, опутать, и после длительных мучений – убить. А когда это совершено, даже как бы и не по твоему желанию, даже как бы ты и не хотел этого, даже в последний миг в тебе, в твоей душе проснулся не только человек, но и даже Бог, – преступление всё же совершалось. Там, в "Бесах" Достоевского есть один очень интересный психологический отрывок. Это диалог Ставрогина и Шатова. Кстати, последнего Ставрогин пытался спасти. Приведём его здесь:

"– Дело не во мне! – вскричал, наконец, Шатов, – Погибай моё имя! Дело в вас, а не во мне… Я человек без таланта и могу только отдать свою кровь и ничего больше, как всякий человек без таланта. Погибай же и моя кровь! Я об вас говорю, я вас два года здесь ожидал… Я для вас теперь полчаса пляшу нагишом. Вы, вы один

могли бы поднять это знамя !

– Я вам только кстати замечу, как странность, – перебил вдруг Ставрогин, – почему это мне все навязывают какое-то знамя? Пётр Верховенский тоже убеждён, что я мог бы

"поднять у них знамя",

По крайней мере, мне передавали его слова. Он задался мыслию, что я мог бы сыграть для них роль Стеньки Разина,

"по необыкновенной способности к преступлению", –

тоже его слова".

Тут я должен прервать этот необыкновенно интересный диалог двух "помешанных", написанный таковым же третьим. И дело вовсе не в эпилепсии. Где там! Дело в том, дорогой мой читатель, что все мы в этом мiре, в той или иной мере, – "помешанные". Одни меньше, другие больше…

Помнится, ещё там, в мой критический период "Амстедама", в Любляне, когда я и мои друзья пустились во все тяжкие, мой друг Джанни тоже характеризовал меня очень подобным образом. Он говорил: "Алёша способен на всё". То есть, в прямом смысле, на всё что угодно – в смысле "способен на любое преступление" и взять на душу любой "грех". Впрочем, о последнем – "о грехе" – речи, пожалуй что и не было. Потому что ни я, ни Джанни, ни Мигель, – особенно, пожалуй, эти трое, из всей компании, понятия "греха" тогда не знали, и "преступление", любое, могли совершить запросто, только, что особенно интересно, по разным "метафизическим" причинам. Джанни – потому что вырос в контрабандистском пиратском городе, и был отчаянным типом и членом югославско-итальянской мафии. Мигель – потому что был революционером-леваком, очень близким по духу к Петру Верховенскому, т.е. к Сергею Нечаеву. А русский студент Алёша Симонович – просто потому, что его часто охватывала какая-то внутренняя тоска, и чтобы её преодолеть, лучше всего было совершить какой-нибудь дикий, как теперь говорят, "антисоциальный поступок". Который ведь и есть "преступление", т.е. "преступить" или "переступить" ту запретную черту, за которой открывается

наше с вами –

РУССКОЕ ЗАЗЕРКАЛЬЕ.

+ + +