Предел «Благуша» Царский Зверинец на Соколиной Горе

Рыцарский Замок, Тронный Зал.

Овальный стол. Волшебная лампа «Оникс»

26.08.2014

26 августа 2014-го года.

Вторник, 17-56.

«Трагедия и Гротеск»

глава 89

Достоевский после написания «Идиота», хотел написать большой, даже огромный Роман под названием «Атеист». Сам он про эту свою задумку так и писал: «У меня на уме теперь огромный роман, название ему «Атеизм»». В письме своему другу А.Н. Майкову он напишет, что «прежде чем приняться за это произведение, (несогласованность — ред.) который мне нужно прочесть чуть не целую библиотеку атеистов, католиков и православных. Он (роман — Л.Д.С.-Н.) поспеет, даже при полном обеспечении в работе, не раньше как через два года». (Публикация «Идиота» закончилась в «русском вестнике» в 1864-м году — Л.Д.С.-Н.)

И дальше Федор Михайлович сообщает нам примерный план романа: «Лицо есть: русский человек нашего общества, и в летах, не очень образованный, но и не необразованный, не без чинов, — вдруг, уже в летах, теряет веру в Бога. Всю жизнь он занимался одной только службой, из колеи не выходил и до 45 лет ничем не отличался. (Разгадка психологическая: глубокое чувство, человек и русский народ). Потеря веры в Бога действует на него колоссально. (Собственно — действие в романе, обстановка — очень большие.) »Однако, надо заметить, что все очень важное в то время для Достоевского, для нас совсем даже не актуально. Вся эта «обстановка» у нас будет совсем другая. И герой — молодой человек 21 года, с одной стороны наделенный от Бога большим талантом, а с другой от Дьявола — злой Гордыней, хоть и не верит в Бога — действие начинается в конце 60-х годов XX еще века, - но чувствует и даже знает, что его ведёт какая-то сила, ну и т.д.... Но то, что Федор Михайлович пишет далее для нашего романа и нашего героя — очень даже важно. Он пишет: «Он (герой — Л.Д.С.-Н.) шныряет по новым поколениям, по атеистам, по славянам и европейцам, по русским изуверам и пустынножителям, по священникам; сильно, между прочим, попадается на крючок к иезуиту, (к Бардину — Л.Д.С.-Н.) пропагатору, поляку; спускается от него в глубину хлыстовщины — и под конец обретает и Христа и русскую землю, русского Христа и русского Бога.»

«Для меня так: - пишет Достоевский, - написать этот последний роман, да хоть бы и умереть — весь выскажусь...»

«Этот последний роман, - пишет Лариса Сараскина, - автор обещал на продажу не отдавать.»

Очень интересно ещё и то, что первоначальный образ Идиота, рвался наружу

не как святой и юродивый, а как некое существо инфернальное...

«Образ сильной, демонической личности, - продолжает Людмила Ивановна, - который вначале ассоциировался с персонажем «Идиота», не впервые волновал Достоевского. Ему давно представлялось загадочное трагическое лицо, мерещилась мрачная фигура;

воображение рисовало её обобщённый художественный портрет;

готовый набросок хотелось немедленно пустить в дело... Наброски о сильном типе откладывались и накапливались. От работы 1866 года остался фрагмент, адресованный, видимо, Свидригайлову, но так и не вошедший в текст «Преступления и наказания». Вот этот отрывок о сильной личности:

«МВ. Сильные и бурные порывы. Никакой холодности и разочарованности,

ничего пущенного Байроном. (!!! - Л.Д.С.-Н.)

Непомерная и ненасытная жажда наслаждений. Жажда жизни неутолимая. Многообразие наслаждений и утолений. Совершенное сознание и анализ каждого наслаждения, без боязни, что она от того ослабеет... Наслаждения артистические до утонченности и рядом с ними грубые, но именно потому, что предмерная грубость соприкасается с утонченностью...». А дальше неожиданное в скобках:

«(Отрубленная голова)»!!!

«Наслаждения психологические. Наслаждения уголовные нарушением всех законов. Наслаждения мистические (страхом ночью). Наслаждения покаянием, монастырем (прощением личности). Наслаждения мадонной Рафаэля».

И дальше сразу за мадонной Рафаэля, вдруг идет: «Наслаждение кражей, разбоем, наслаждения (почему-то во множественном числе — Л.Д.С.-Н.) самоубийством...»

И вслед за этой уголовной инфернальной дописано: «Наслаждения образованием (учится для этого). Наслаждения добрыми делами.»

«Демон (!!! - Л.Д.С.-Н.) - сильные страсти, - записал Достоевский в черновиках, подводя итог программе. Вслед за Аполлоном Григорьевым он называл такую личность «хищным типом». Коллекционируя наслаждения и унижения, - продолжает Людмила Сараскина, - чередуя грубые и утонченные «утоления» «хищный тип» ценил «»совершенное сознание и анализ каждого наслаждения».

«Записки», - пишет Людмила Ивановна, уже о герое «Записок из Подполья», - фиксировали состояние души    п а р а д о к с а л и с т а    (разрядка моя — Л.Д.С.-Н.) в тот момент, когда в своих «подлостях и мерзостях» ему захотелось исповедоваться — написать «сочинение». Сорок лет жизни Подпольного, бездарно истраченных, внезапно начали осознаваться им особенно болезненно и напряженно. Он чувствовал в себе странные перемены: возвращалась память; запрет на воспоминания прежних приключений отменялся, и тогда уже сами воспоминания побуждали к делу.

Переход от «только воспоминаний» к «ещё и записыванию» с целью испытать себя «всей правдой» стал, - считает Людмила Сараскина, - пробным шагом для будущего «хищного типа».

Однако, - как писал уже критик Страхов, - «каждый «хищный» имел две ипостаси, и зло в нем сосуществовало с порывами смиренного и великодушного добра.». В позднейшей программе «хищного типа», - добавляет Людмила Сараскина, - Достоевский предпишет ему даже две деятельности - в одной из них он поведет себя как великий праведник, в другой — как «страшный преступник, лгун и развратник».

Да, все это действительно актуально и для нашего романа, об одном от Бога одарённом русском человеке. Ведь действительно, «законченные злодеи» встречаются только на сцене кукольного театра. А у реального злодея Зло и Добро как-то так «перемежаются». Но мы с вами, дорогой читатель, пока что исследуем конкретно темную, даже по диавольски темную сторону главного героя «Бесов» Николая Ставрогина. Итак:

«... Бедный Иван Осипович поспешно и доверчиво протянул свое ухо; он до крайности был любопытен. И вот тут- то и произошло нечто совершенно невозможное, а с другой стороны и слишком ясное в одном отношении. Старичок вдруг почувствовал, что Nicolas, вместо того чтобы прошептать ему какой- нибудь интересный секрет,

вдруг прихватил зубами и довольно крепко стиснул в них

верхнюю часть его уха. Он задрожал, и дух его прервался.

–  Nicolas, что за шутки!  – простонал он машинально, не своим голосом.

Алеша и полковник (специально тут посаженные на всякий случай — Л.Д.С.-Н.) еще не успели ничего понять, да им и не видно было и до конца казалось, что те шепчутся; а между тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься ли им на помощь, как было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил может быть это и притиснул ухо побольнее.

–  Nicolas, Nicolas!  – простонала опять жертва,  – ну… пошутил и довольно…

Еще мгновение, и конечно бедный умер бы от испуга; но изверг помиловал и выпустил ухо. Весь этот смертный страх продолжался с полную минуту, и со стариком после того приключился какой- то припадок. Но через полчаса Nicolas был арестован и отведен, покамест, на гауптвахту, где и заперт в особую каморку, с особым часовым у дверей.»

В этих двух замечательных эпизодах с носом помещика Гаганова, и с ухом губернатора Ивана Осиповича весь Достоевский! Ибо он силён тем же чем был силён Шекспир: самые трагические моменты повествования выглядят совершенно дико и абсурдно. Здесь какое-то полное нарушение границы между трагедией и комедией. Даже между трагедией и гротеском. Здесь, действительно начинается странный и страшный театр, где в боль и ужас врывается какой-то демонический хохот, и мы, читатели, загипнотизированные этим «несоответствием» никак уже не может оторваться от текста. Так умели писать очень немногие. Из наиболее известных, конечно Шекспир, Сервантес, Гоголь и Булгаков...

+ + +