Итальянский ресторан-траттория "Манджонэ"

в Семёновском торгово-развлекательном Центре

24.08.2014

24 августа 2014-го года

Воскресенье, 18.24

«Сверхчеловек или черно-кудрая бестия»

Глава 86

Итак, - «прошло несколько месяцев, и вдруг зверь показал когти»... Наш принц, - пишет рассказчик, - вдруг, ни с того ни сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам. То есть главное именно в том состояло, что дерзости эти

совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие,

совсем не такие, какие в обыкновенном употреблении, совсем грязные и мальчишеские,

и чёрт знает для чего совершенно

без всякого повода.

Одни из почтеннейших старшин нашего клуба, Павел Иванович Гаганов, человек пожилой и даже заслуженный, взял невинную привычку по всякому слову с азартом приговаривать: «Нет-с, меня не проведут за нос!» Оно и пусть бы. Но однажды в клубе, когда он, по какому-то горячему поводу, проговорил этот афоризм собравшийся около него кучке клубных посетителей (и всё людей не последних), Николай Всеволодович, стоящий в стороне один и к которому никто не обращался, вдруг подошел к Ивану Павловичу, неожиданно, но

крепко ухватил его за нос двумя пальцами

и успел протянуть за собой по зале два три шага. Злобы он не мог иметь никакой на господина Гаганова. Можно было подумать, что это чистое мальчишество, разумеется непростительнейшее; и, однако же, рассказывали потом, что он

в самое мгновение операции был почти задумчив,

«точно с ума сошёл», но это уже долго спустя припомнили и сообразили. Сгоряча все сначала запомнили только второе мгновение, когда он уже наверно всё понимал в настоящем виде и не только не смутился, но напротив улыбался злобно и весело, "без малейшего раскаяния". Шум поднялся ужаснейший; его окружили. Николай Всеволодович повертывался и посматривал кругом, не отвечая никому и с любопытством приглядываясь к восклицавшим лицам. Наконец вдруг как будто задумался опять, - так по крайней мере передавали, - нахмурился, твердо подошел к оскорбленному Петру Павловичу и скороговоркой, с видимою досадой, пробормотал:

- Вы конечно извините... Я право не знаю как мне вдруг захотелось... глупость...

Небрежность извинения равнялась новому оскорблению. Крик поднялся еще пуще. Николай Всеволодович пожал плечами и вышел.

И однако, — продолжает рассказчик, - как могло это случиться? Замечательно именно то обстоятельство, что никто у нас, в целом городе, не приписал этого дикого поступка сумасшествию. Значит от Николая Всеволодовича,

и от умного, наклонны были ожидать таких же поступков.

«Любопытен, - заканчивает рассказчик сей эпизод, - был для меня и тот взрыв всеобщей ненависти, с которою все у нас накинулись тогда на "буяна и столичного бретера". Полагаю, что за гордость его ненавидели.»

«Варвара Петровна (мать Николая Всеволодовича — Л.Д.С.-Н), была ужасно поражена. Она призналась потом Степану Трофимовичу, что всё это она давно предугадывала, все эти полгода каждый день, и даже именно в "этом самом роде", признание замечательное со стороны родной матери. - "Началось!" подумала она содрогаясь. »

Это, так сказать, первый неожиданный поступок Николая Ставрогина. Позже будет ещё, «в таком же роде», и один другого краше. Давайте зададимся вопросом: что это на самом деле:

- Сумасшествие,

- Одержимость бесом

- Или же сознательное стремление творить нечто злое и совершенно не укладывающееся в рамки представлений «обычных людей».

Я думаю, что и первое и второе и третье. А может ещё и четвертое и пятое, ибо трудно всегда бывает отделить беса от помешательства, у человека одержимого не совсем уже человеческой, а иногда и совсем нечеловеческой, гордыней. Ибо от гордыни до сумасшествия не так уж и много шагов...

Но, собственно, почему нас так интересует Николая Ставрогин и его реальный прообраз Николая Спешнев. А потому что цель и смысл нашего романа есть не любовные страсти Дон Жуана, хотя и Дон Жуан это отнюдь не любовные страсти, - но, собственно один единственный вопрос, который ставят перед собой многие герои Достоевского: Имею ли я право презерать всех этих человеческих существ, и весь этот их мир, все это их положение? А, если имею, то я не только имею право на любой «дикий поступок», но и должен, даже обязан их совершить. И этот «дикий поступок» является как бы визитной карточкой - сверхчеловека. Ибо важно только моё надчеловеческое, звериное «я». А если это так,

то я имею право на всё.

Причем у героев уже не Достоевского, а нашего с вами романа, под названием «Художественное Произведение», - Вот странное качество, эта вот «задумчивость» очень даже типична.

И именно её, эту «задумчивость», иначе впадание в некое маниакальное трансовое состояние, помноженное на особенный, «аутизм» героя и хотел использовать «бес» Верховенский в лице «сверхчеловека» Ставрогина. Что касается нашего «Произведения», то у нас в Братстве Царя Мученика Ставрогин и Верховенский как-то объединились в одно лицо, в лице, извините за каламбур, Андрея Алексеевича Бардина. Ибо наш Игумен Всея Руси, конечно же был Царем и Первосвященником Салимским (что между прочим переводится на латынь как «REX Mundi» т.  е. Царь мира). То есть обвинение профессора Дворкина в том, что Андрею Алексеевичу мало Русского трона, но что он требует себе трон Иерусалимский, чтобы воссесть там на него, и стать тем самым REX'om Mundi'em... Иными словами, - по Дворкину, конечно, - Андрей Алексеевич претендует на, простите, должность Антихриста. А при нем, при Царе Мира, должен быть и свой Торквемада, или Малюта, т.  е. начальник карательных органов, т.  е. опять же, извините, тот самый апокалиптический Зверь, который Антихристу будет служить и помогать. Этим Зверем, за неимением сейчас других, я бы мог предложить Андрею взять одного моего знакомого, который совершенно уверен, что, если бы главой Царской Опричнины стал Леонид Донатович, то он, знакомый, тайно смог бы им управлять. Но так как Леонид Донатович отказался, ибо считает, что Пушкиным быть интересней чем Бенкендорфом , да пожалуй и самим Царем Александром, - то, знакомый мой решил взять функцию Бенкернодорфа , или там, Зубатова — на себя... Такова типология современного Монархического, или лучше сказать, крипто-монархического движения у нас в России. То есть я утверждаю, что Ставрогина и Верховенские могут быть не только в левом — нигилистическом и революционном движении, но и в Монархическом, и вообще в любом правом движении современного черносотенного Православного фундаментализма...

Впрочем, мне пора уже, как говорится, стронуться с места и переходить от образа Ставрогина к образу Верховенского, а главное, к центральному событию романа — убийства студента Шатова...

+ + +