Кафе "Шоколадница"

на Семёновской

04.VI.2014

4 июня 2014-го года

Среда. 17:10

"А вы готовы умереть за общее дело?"

Глава 24

 

Вообще, все эти рассуждения "наших" сильно напоминают мне рассуждения людей, чья идеологическая и политическая направленность полностью противоположна их революционным теориям. Как же так! – воскликнет дорогой читатель. – Противоположны и вдруг напоминают?! – Ну, да, – отвечу я, – не направлением напоминают, а, так сказать, "образом мысли", то есть совершенной какой-то запредельной фантастичностью суждений. Вот, например:

– Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на Земле быть не может, – властно заключил Шигалёв.

В отношении этого "Земного рая", надо отметить следующее. Во-первых, эти слова Шигалёва один к одному, – хотел написать "повторяют" – один к одному продолжаются точно такой же теорией Александра Андреевича Проханова. Именно о построении рая на Земле. Более того, фантастический наш Александр Андреевич даже ссылается на Самого Господа Иисуса Христа, и на Его молитву, которую, как главный Свой Завет Он дал человечеству.

– Вот, в Христовой молитве прямо сказано: "Да придет Царствие Твое и на Земли, яко же на Небесех". – На Земле придет идеальное Царство Христово, т.е. Райское Царство Правды и Справедливости! – восклицает Александр Андреевич, ставя в тупик многих наших православных богословов . . .

Но это о "левых" продолжателях теории Шигалёва. Но ведь и "правые", так сказать, – то есть Православные Фундаменталисты и Самодержавные Монархисты также мечтают о Справедливом Царстве Русского Царя Последних времён, которое он установит жесткой и жестокой Опричниной. То есть, и там, и там – и у "левых" и у "правых" – мы встречаемся с проектами, зачастую совсем уже фантастическими. Но вернёмся на заседание "наших":

– Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мир пропагандой. Даже, может быть, и труднее, особенно, если в России, – рискнул опять Липутин.

– На Россию-то теперь и надеются, – проговорил офицер.

– Слышали мы о том, что надеются, – подхватил хромой. – Нам известно, что на наше прекрасное отечество

обращён таинственный i n d e x

(перст, – прим. Достоевского. – Л.Д.С-Н). Как на страну, наиболее способную к исполнению великой задачи… В этом втором, быстром-то разрешении, посредством ста миллионов голов, мне-то, собственно, какая будет награда? Начнёшь пропагандировать, так ещё, пожалуй, язык отрежут.

– Вам непременно отрежут, – сказал Верховенский.

– Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не кончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать . . .

Хромой закончил, видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов припёрли к стене, и ждали, что из этого выйдет.

– Это вы, впрочем, хорошо сказали, – ещё равнодушнее, чем прежде, даже как-то со скукой промямлил Верховенский. – Но всё-таки если, несмотря на явные невыгоды, которые вы предчувствуете, солдат на общее дело является всё больше и больше с каждым днём. Тут, батюшка,

новая религия идёт взамен старой,

оттого так много солдат и является, и дело это крупное. А вы иммигрируйте! И знаете, я вам советую в Дрезден. Этот город заключает в себе так называемые сокровища искусства, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе собственную карманную Швейцарию – это уж для поэтических вдохновений, потому, наверное, стишки пописываете. Однако словом не город, а клад в табакерке!

– Нет-с, мы ещё, может быть, и не уедем от общего дела! – раздражённо накинулся на приманку хромой.

– Как так, вы разве пошли бы в пятёрку, если бы вам предложили? – брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.

Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком, вдруг, раскрылся. Даже прямо про "пятёрку" заговорил.

– Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего дела, – закривился хромой, – но…

– Нет-с, тут дело не в НО, – властно и резко перебил Верховенский. – Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ… Минуя разговоры, – потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, – я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и канцелярском предрешении судеб человечества на тысячи лет вперёд не бумаге (типа Фурье и Маркса, – Л.Д.С-Н), … Или вы держитесь решения скорого, в чём бы оно не состояло, но которое, наконец, развяжет руки и даст человечеству не просто самому социально устроиться, и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "сто миллионов голов", – это, может быть, ещё и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм (т.е. Царская власть, – Л.Д.С-Н) в какие-нибудь сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов?... Ну, да впрочем, я говорить не умею, я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ход в болоте или на всех парах через болото? "

И дальше, когда большинство, разумеется, согласилось, – "на всех парах", Верховенский делает следующий шаг:

"– Вот все вы таковы! – обращается он к хромому, – Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит тем, что вотирует со всеми!! Господа, рассудите, однако,

правда ли, что вы все готовы? "

И далее Достоевский делает очень важную ремарку в скобках: (К чему готовы? – вопрос неопределённый,

но ужасно заманчивый ...)

+ + +