из дневников Георгия Свиридова (продолжение)

«О зависти Сальери к Моцарту»

 

Её причина. Чаще говорят, что в профессиональной зависти меньшего таланта к более крупному. Это не совсем верно. Дело совсем в ином. Не завидует же Сальери Гайдну, великому композитору, напротив, упивается «дивным восторгом», слушая его музыку, и наслаждается ею, как гурман, как избранный (вот в чём дело!), не разделяя своего восторга с толпой низких слушателей.

Не завидует же он Великому Глюку, новатору, направившему музыку по новому, дотоле неизвестному пути, и Сальери бросает свою дорогу и идёт за ним смело, убеждённо и без колебаний. Не завидует он и грандиозному успеху Пуччини, кумиру Парижа.

(Его возмущение вызывает слепой скрипач.)

Народность Моцарта – вот с чем он не может помириться. Народность Моцарта, вот что вызывает его негодование и злобу. Музыка для избранных, ставшая и музыкой народной.

Вот что вызывает гнев и преступление Сальери. Чужой — народу, среди которого он живёт, безнациональный гений, становящийся злодеем для того, чтобы утвердить себя силой, устраняя связующее звено между искусством и коренным народом.

Стремление утвердить себя (своё творчество) силой, не останавливаясь перед злодейством, это мы видим на каждом шагу, и особенно много этого в наши дни, когда художественное творчество стало важной частью общественного сознания.

Борьба с Моцартом — это борьба с национальным гением. Шопен, Есенин, Лорка, Петефи.

Это не значит, что Моцарт всё это осознаёт. В противовес Сальери он мало рационалистичен в истоках творчества, поёт, как птица, вдохновение занимает громадное место, божественный дар вдохновенной мелодии, чему никогда нельзя никак научиться, что даётся от природы, от Бога. Вот на него-то и сетует несчастный Сальери в первых словах пьесы.

. . .

«Хованщина»

Народ — стихийный носитель веры, воплощение Правды и Любви.

Мусоргский — композитор-Христианин. Мусоргский всегда был врагом самодовлеющего эстетизма. Глубочайшее религиозное сознание. Незыблемые нравственные основы, всё судится с высоты Христианства, без всякой назидательности, терпимость, свет любви и правды.

Творчество М[усоргского] бесконечно глубоко и разнообразно. В нем причудливо сцеплены сложные вопросы национального бытия, кипят, бушуют могучие социальные страсти, борются крупные и разнообразные характеры, богатство народного быта, бесконечное разнообразие чувств. Но доминирующей идеей является религиозная идея, вера — как идея жизни, тайный смысл существования нации. Борьба народа, стихийного носителя веры, с безбожным Государством или Преступной Властью.

Мусоргский — чужд рабской зависимости от культурной гегемонии Запада, будучи притом человеком с весьма развитым и разнообразным слуховым опытом, совсем не чуждым современной ему Европейской музыки.

. . .

...Вообще, демоническое, злое исходит из находящегося рядом инорелигиозного начала, что характерно для России – христианской страны, сопредельной со странами ислама. То же наблюдается, например, в искусстве западных славян, сербов, болгар, а с другой стороны, в Испании.

В России же это всё осложнено и противопоставлением православного, византийского – европейскому, римско-католическому.

У Глинки в «Иване Сусанине» — противопоставление национальных стихий: русской и польской. («У одного дышит (слышен) раздольный мотив русской песни, у другого — опрометчивый мотив мазурки» — Гоголь Н.В.)

У Мусоргского в «Борисе» и в «Хованщине» противопоставление русского и европейского (польского и немецкого) лишено собственно национальных черт, а уходит в глубину религиозного сознания.

Зло уходит корнями в иноверчество.

Романсы Глинки, наряду с симфоническими миниатюрами, – область наивысшего художественного совершенства композитора.

Здесь — всё поэзия, точна и нужна каждая нота и ни одной лишней. Здесь чувствуется ещё близость эпохи Моцарта, Пушкина, эпохи предреволюционной, высшее совершенство, гармония, когда дальше уже некуда идти по линии совершенствования. Такое обыкновенно бывает перед крупными историческими потрясениями, которые вызывают к жизни новые формы искусства, которые, в свою очередь, стремятся достигнуть некоего совершенства, и так до бесконечности. Стремление человека навеки запечатлеть себя в произведении искусства, навеки оставить себя, является его ответом на бессознательную, всегда живущую в нем мысль о смерти.

+ + +