Правая-RU

Сергей Фомин, Звенигород Теория заговора

8 февраля 2008 г.

Пушкин, о нём: Вольные каменщики у гроба Поэта

 

Император, прекрасно помнивший события на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., никому не мог позволить шутить с Собой. В ближайшую после отпевания ночь последовал Царский приказ – собраться Императорской Гвардии в полном составе, вооруженной и с обозами, на площади перед Зимним Дворцом.Неожиданность Царского приказа была подчеркнута в дневнике Императрицы Александры Феодоровны: «Итак, полки на площади. Как по тревоге»

О долге Власти перед Художником мы знаем хорошо, может быть, даже слишком. Однако есть и обратная зависимость, вытекающая хотя бы из обыкновенной логики; но задумываться о ней, а тем более писать, считается и до сих пор делом едва ли не крамольным. Поразмышлять обо всем этом позволяет и предлагаемый эпизод из жизни Пушкина.

С предыдущей тесно связана и еще одна тема (насколько я знаю, вообще никем не поднимаемая, но весьма актуальная сегодня): использование Гения, народного символа (часто против воли последнего) противниками существующей Власти в личных интересах, с пользой для собственного разрушительного дела. Причем, далеко не всегда эти люди подлинно ценят то, что вполне цинично используют. Вступить им в игру всякий раз позволяет наличие малейшего разлада/зазора между Художником и Властью. (Это, между прочим, хорошо понимали такие опытные политики, какими, несомненно, были Сталин и Гитлер. Достаточно вспомнить создание ими творческих союзов и личное неформальное их общение с наиболее крупными деятелями культуры, которым в условиях довольно строгого строя сходило с рук многое…)

Всё это темы вечные, важные, но, следует признать, все же не самые жгучие на сегодняшний день.

Таковой, кажется, становится иная, также затронутая в предлагаемом материале тема: Власть и Народ. Причем, Народ, справедливые вроде бы национальные чувства которого пробуждаются. Однако никакая Власть не может дать своему Народу шалить по собственному его разумению. И в этом смысле Власть всегда милосерднее воли Народа, воплощенной в Толпе. Это-то милосердие порождает сильное недовольство последней, сопровождаемое глухим угрожающим ропотом. (Власти непременно, не затягивая, нужно сбросить с себя этот груз «вины», ни единым движением, при этом, не подтверждая, что она исполняет чье-либо требование.)

И еще один важный аспект. Долг Власти перед страной за ее спокойствие/стабильность перевешивает, хотя и важный, но всё же, по сравнению с названным, главным, частный долг ее перед Художником и даже Народом. Антиномия здесь кажущаяся, ибо не о прозрениях Гения или коренных интересах Народа, а о человеческих немощах первого и о не всегда сходу объяснимых капризах второго здесь речь.

Однако тут ее (Власти) и уязвимое место, которое, при определенном стечении обстоятельств, могут с пользой для себя использовать те, кто хочет свалить ее и завладеть ею сами. Если трюк удастся, то разгул, дарованный демагогами в награду Толпе, они всегда все же вынуждены бывают вскоре прекратить; причем для успеха дела, как правило, крайне жестокими мерами. Иначе, какая уж там власть! Уцелевшим же немногим бунтарям и их кровным или идейным потомкам остается лишь с ностальгией вспоминать о золотом времечке, о том, как вольно погуляли они…

Впрочем, это, похоже, уже другая история.

Честь дворянина и первого поэта России, ревность, заговор, желание ухода, освобождения, – обычно эти причины – чаще других – упоминают в связи с гибелью Пушкина. Так это и было, но лишь отчасти.

Всё свершилось Промыслом Божиим и свободной волей русского гения. Но при этом было немало обстоятельств, способствовавших именно такому развитию событий.

Наш рассказ будет о вольных каменщиках, в январские дни 1837 г. оказавшихся у гроба поэта. Не о масонском заговоре (для всестороннего разговора о котором пока что нет достаточно полных материалов) речь, а о той роли, которую совершенно конкретные «дети вдовы» пытались сыграть в последнем акте трагедии Поэта, и о том, что из этого получилось…

То, что «вокруг самого события ощущается присутствие членов братства» [i], – вещь теперь очевидная и особых споров не вызывает. Достаточно вспомнить масонскую символику на сургучной печати анонимного диплома-пасквиля [ii], приведшего, в конце концов, к дуэли, а также дату самого рокового поединка (27 января), выпавшую на один из очень немногих чтимых вольными каменщиками праздников [iii].

Итак, 29 января 1837 г. в 2 часа 45 минут по полудни не стало Пушкина.

Газеты писали:

«Русская литература не терпела столь важной потери со времени смерти Карамзина».

«Солнце нашей поэзии закатилось. Пушкин скончался во цвете лет, в середине своего великого поприща… Более говорить о сем не имеем силы, да и не нужно: всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери и всякое русское сердце будет растерзано. Пушкин! Наш поэт! наша радость, наша народная слава!»

Похоронами заправлял двоюродный дядя вдовы – дипломат, обер-камергер граф Г.А. Строганов, отец родившейся вне брака Идалии Полетики (злейшего врага поэта), ближайший друг министра Нессельроде и нидерландского посланника Геккерна, за несколько дней до кончины поэта советовавший дипломату, «чтобы его сын, барон Дантес, вызвал Пушкина на дуэль […], по мнению графа, дуэль была единственным исходом» [iv]. Весь вечер после дуэли супруги Строгановы и Нессельроде провели до часу ночи в доме Геккернов. Наряду с немногими другими, граф Строганов – уже на следующий день – участвовал в распространении клеветы о том, кого вскоре ему предстояло хоронить.

Связь Пушкина и его семьи с Царем, а затем разборку бумаг поэта (совместно с начальником штаба Корпуса жандармов генерал-майором Л.В. Дубельтом [v] ) осуществлял поэт и вольный каменщик В.А. Жуковский, так – уже после случившейся трагедии – характеризовавший своего друга: «Пушкин был выведен из себя, потерял голову и заплатил за это дорого. С его стороны было одно бешенство обезу[мевшей] ревности…» [vi] Или о нём же в позднейших стихах: «Жертва гибельного гнева».

Второй важной фигурой был князь П.А. Вяземский, о принадлежности которого к братству вольных каменщиков было известно А.С. Пушкину. Об этом свидетельствовал и он сам: «В России я никогда не хотел быть масоном и принадлежать какому бы то ни было тайному обществу. […] В Варшаве предложили мне принять меня в ложу. Тут обстоятельства были другие…» [vii]

«Пушкин не любил Вяземского, – свидетельствовал П.В. Нащокин, – хотя не выражал того явно; он видел в нём человека безнравственного, ему досадно было, что тот волочился за его женою…» [viii]

Но дело было не только в личных качествах князя. Достаточно вспомнить высказывания его по поводу стихов А.С. Пушкина «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина». Называя их приношением «шинельного» поэта, Вяземский писал: «Пушкин в стихах своих… кажет… шиш из кармана…»; «Царская ласка – курва соблазнительная… которая вводит в грех…» [ix] Не зря, наверное, в парамасонском обществе «Арзамас» кн. Вяземский получил имя «Асмодей». «Экой чёрт!» [x] – зафиксирован в одном из протоколов восхищённый отзыв арзамасцев на его стихи.

За несколько дней до рокового выстрела на Чёрной речке Петр Андреевич публично заявил, что «он закрывает своё лицо и отвращает его от дома Пушкиных» [xi].

Наконец, сравнимую по значимости с Жуковским и Вяземским роль сыграл другой масон из ближайшего пушкинского окружения – А.И. Тургенев, член столичной ложи «Полярная звезда». «Поэт – сумасшедший», – записал он в своем дневнике 2 января 1837 г. [xii]

Отец Александра Ивановича, ближайший ученик мартиниста Н.И. Новикова, совратил в своё время в масонство Н.М. Карамзина и В.А. Жуковского. Братья Николай и Сергей Тургеневы участвовали в заговоре декабристов, бежав от справедливой кары за границу, где впоследствии скончались (последний из них сошел с ума). Впоследствии Жуковский выхлопотал Высочайшее разрешение Тургеневу собирать за границей документы по русской истории, чтобы не прерывать его связи с братьями [xiii]. Сам А.И. Тургенев в своё время уговорил родителей Александра Сергеевича отдать их сына в Императорский Лицей в Царском Селе. Туда – со своими собратьями Карамзиным, Жуковским и Вяземским – он позднее приезжал на смотрины юного гения…

За кончиной ко времени несчастной дуэли Н.М. Карамзина вдова и дети его в похоронах поэта заметной роли не играли. Однако жужжание клеветы перед роковым поединком было вполне ощутимо в салоне Карамзиных, чьё семейство А.С. Пушкин по инерции полагал себе дружественным. Каково было оно на самом деле, стало ясно после находки и публикации в 1980 г. писем этих луфтонов (так в то время именовали детей вольных каменщиков).

Недаром, видимо, А.А. Ахматова называла круг Вяземских-Карамзиных «весёлой бандой» [xiv].

Все перечисленные нами лица и руководили от имени вдовы похоронами А.С. Пушкина. Широко известны отпечатанные в типографии приглашения на отпевание, которые, по странному заявлению В.А. Жуковского, «были разосланы без всякого выбора» [xv] (чему, конечно, верить невозможно): «Наталия Николаевна Пушкина, с душевным прискорбием извещая о кончине супруга ее […], покорнейше просит пожаловать к отпеванию тела его в Исаакиевский собор, состоящий в Адмиралтействе…»

Однако, по словам близкой знакомой поэта Д.Ф. Фикельмон, как раз в это время «несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние» [xvi]. «Жена, – писал А.И. Тургенев, – рвалась в своей комнате; она иногда в тихой, безмолвной, иногда в каком-то исступлении горести» [xvii]. «К несчастью, она плохо спит, – сообщала в одном из писем С.Н. Карамзина, – и по ночам пронзительными криками зовёт Пушкина» [xviii]. Она не была даже на отпевании. Впоследствии супруги Вяземские, вопреки истине, рассказывали пушкинисту П.И. Бартеневу о том, что Наталья Николаевна не пошла-де в церковь «оттого, что не хотела показываться жандармам» [xix]. Обычные либеральные инсинуации.

Помог ей выйти из этого состояния главный священник Двора и Гвардии протоиерей Василий Бажанов (впоследствии первый законоучитель Царя-Мученика Николая II), ведший с ней в течение нескольких дней долгие беседы, исповедавший ее. Причастилась Н.Н. Пушкина в домовой церкви кн. А.Н. Голицына на девятый день по кончине мужа, в самый день его похорон в Святых Горах. Этому счастливому обстоятельству способствовало полученное ею в семье воспитание. Современные исследователи отмечают: «Воспитанная в деревенской глуши глубоко религиозной матерью в своей обыденной жизни жена поэта строго следовала церковным канонам: посты, молитвы, соблюдение православных обрядов, – всё это было естественной частью ее существования» [xx].

Как бы то ни было, ясно одно: в описываемое время дееспособность Наталии Николаевны Пушкиной была сильно ограничена.

Одним из первых актов под прикрытием мнимой воли вдовы было облачение тела поэта перед положением в гроб.

Одежда Пушкина, в которой он был на поединке, по приезде домой, была срезана с него, а затем передана оказавшемуся при умиравшем поэте писателю и врачу В.И. Далю.

По кончине друзья решили делать всё без оглядки на Зимний. Они словно забыли, что Пушкин был не просто свободным литератором, а имел придворный чин, чем, кроме всего прочего, объясняется официальное участие в этом деле Царя, равно и те беспрецедентные милости, обещанные Им умиравшему поэту и оказанные в действительности:

«1. Заплатить долги.

2. Заложенное имение отца очистить от долга.

3. Вдове пенсион и дочери по замужество.

4 Сыновей в пажи и по 1500 р. на воспитание каждого по вступлении на службу.

5 Сочинения издать на казенный щёт в пользу вдовы и детей.

6. Единовременно 10 т[ысяч]» [xxi].

Вот это-то поле Царской милости, Царской любви друзья поэта, что бы ни говорили о роли В.А. Жуковского (у которого в создавшемся раскладе была своя четко определенная роль), они пытались превратить в поле борьбы с Самодержавием от имени почившего поэта. Причём вопреки воле последнего. Это и следует помнить тем, кто и по сию пору продолжает писать о «позорно тайных похоронах» великого русского поэта.

«…Весь был бы Его» [xxii], – велел передать Пушкин Царю. (Выходит, вплоть до трагического конца по отношению к Императору определённую дистанцию Пушкин всё-таки сохранял?) Этими своими словами Александр Сергеевич отвечал на произнесённое Государем в 1826 г. в Москве при встрече с ним: Мой Пушкин!

Следует помнить, что Пушкиным было нарушено слово, данное им Государю во время Высочайшей аудиенции 23 ноября 1836 г.: не драться на дуэли ни под каким предлогом [xxiii]. Осознание этого нарушения слова дворянина для Пушкина было не менее мучительно, чем боль от смертельной раны. В этой своей вине умиравший особо просил прощения. «Попросите Государя, чтобы Он меня простил» [xxiv], – обращался он к лейб-медику Н.Ф. Арендту. (Последний был сознательно выбран Пушкиным в качестве посредника между собой и Царем. Жуковскому родные поэта о ранении в первое время даже не сообщали. Когда он совершенно случайно узнал о случившемся, то даже обиделся [xxv].)

Итак, тело поэта, по распоряжению друзей, одели в цивильное платье. Осыпанная Царскими милостями вдова, за которую, как мы видим, ловко спрятались «братья», будь она в добром здравии, вряд ли бы решилась на такую дерзость. В любом случае, она посоветовалась бы с В.А. Жуковским. Но последний, сам часто рекомендовавший даже Пушкину, как ему следует поступать, на этот раз почему-то промолчал.

Однако Государь хорошо понял всю эту «братскую» машкеру.

2 февраля А.И. Тургенев записал в дневнике: «…Сказал слышанное: что не в мундире положен, якобы по моему или князя Вяземского совету. Жуковский сказал Государю, что по желанию жены» [xxvi]. Три недели спустя в письме брату в Париж он уточнил: «Жандармы тогда донесли, а может быть и не жандармы, что Пушкина положили не в камер-юнкерском мундире, а во фраке: это было по желанию вдовы, которая знала, что он не любил мундира; между тем Государь сказал: “верно это Тургенев или к. Вяземский присоветовали”» [xxvii].

Другим актом противодействия – был выбор храма для отпевания. В приглашении значился, как мы помним, Исаакиевский собор. Однако это был не тот Исаакиевский собор, который мы знаем теперь. Строительство последнего в то время не было еще завершено. Имя это носила тогда церковь при Адмиралтействе.

Со слов упомянутых нами друзей, обычно утверждают, что Пушкин, по месту жительства, принадлежал к приходу Исаакиевского собора. В письме к А.Х. Бенкендорфу (также, между прочим, состоявшему ранее в столичной масонской ложе «Соединенных друзей» [xxviii] ) В.А. Жуковский пытался сослаться на гр. Г.А. Строганова: «Он назначил для отпевания Исаакиевский собор, и причина назначения была самая простая: ему сказали, что дом Пушкина принадлежит к приходу Исаакиевского собора; следовательно, иной церкви назначить было не можно…» [xxix] «Выбирать тут было нечего» [xxx], – согласно утверждал и кн. П.А. Вяземский. Там, мол, и решили отпевать.

Однако хорошо известно, что за священником, чтобы напутствовать поэта, посылали в близлежащий храм Спаса Нерукотворенного Образа, принадлежавший к Дворцовому Конюшенному ведомству. (Именно в этой церкви Пушкин с родителями встречал Пасху 1834 г. [xxxi] )

«За кем прикажете послать?» – спросил А.С. Пушкина его домашний врач И.Т. Спасский. «Возьмите первого, ближайшего священника», – последовал вполне определенный ответ [xxxii]. «Послали за священником в ближнюю церковь» [xxxiii], – сообщал В.А. Жуковский отцу поэта.

Речь идет о протоиерее Петре Дмитриевиче Песоцком, в 1831-1841 гг. настоятеле храма. Этот престарелый протоиерей, во время Отечественной войны 1812 г., состоя священником С.-Петербургского народного ополчения, не раз смотревший смерти в лицо, сказал после исповеди: «Я стар, мне уже не долго жить, на что мне обманывать? Вы можете мне не верить, когда я скажу, что я для себя самого желаю такого конца, какой он имел» [xxxiv].

Все без исключения участники были осведомлены, что А.С. Пушкину был присвоен придворный чин, что автоматически предполагало участие в похоронах его Двора и лично Императора Николая Павловича.

В связи с этим весьма неуклюжим выглядит оправдание В.А. Жуковского в письме к А.Х. Бенкендорфу: «…О Конюшенной же церкви было нельзя и подумать, она придворная. На отпевание в ней надлежало получить особенное позволение…» [xxxv]

Придворную тему стали шевелить еще при жизни Пушкина. Общий мотив – смешное якобы мальчишеское, унижающее достоинство поэта, звание камер-юнкера, которое он получил 31 декабря 1833 г.

«Друзья не щадили самолюбия Пушкина на счет его запоздалого камер-юнкерства» [xxxvi]. Окружение знало, какие требовалось тронуть струны. (Способ этот уже применяли, когда он, случалось, писал стихи вроде «Бородинской годовщины».) «…На сей случай, – вспоминал Н.М. Смирнов, сам, кстати говоря, также камер-юнкер, – вышел мерзкий пасквиль, в котором говорили о перемене чувств Пушкина; будто он сделался искателен, малодушен, и он, дороживший своею славою, боялся, чтобы сие мнение не было принято публикою и не лишило его народности. Словом, он был огорчен и взбешен и решился не воспользоваться своим мундиром, чтобы ездить ко Двору, не шить даже мундира» [xxxvii]. Известны также слова А.С. Пушкина, сказанные Вел. Кн. Михаилу Павловичу в ответ на поздравление: «Покорнейше благодарю, Ваше Высочество; до сих пор все надо мною смеялись, Вы первый меня поздравили» [xxxviii].

Нужно бы знать Императора Николая Павловича, чтобы требовать от Него несбыточного: нарушения правил, которым Он подчинялся Сам. Царь, как известно, строго следил за неукоснительным исполнением существующих законов. Не единообразие, как утверждали шелкоперы, было Его принципом, а сохранение установленного порядка. Даже в советское время пушкинисты отмечали, что Император Николай Павлович «очень строго соблюдал все формы, созданные для поддержания авторитета власти» [xxxix]. Яркий пример тому вот эти подлинные факты.

«Здравствуй, Долгорукий! – обратился в октябре 1834 г. Царь к чиновнику особых поручений при Московском военном генерал-губернаторе кн. А.С. Долгорукову. – Что ты, просишься в евреи, что это за безобразная борода, прошу ее обрить, чтобы завтра не было!» [xl]

Но вот в августе 1837 г., беседуя с иркутскими купцами, Государь говорит внешне ровно противоположное: «Я надеялся увидеть вас одетых по-русски, а вы подражаете иностранцам; Мне приятно было бы видеть сибирского купца в народном русском платье, которое так красиво и покойно! а вы оделись как французы!»

Купцы смешались, только один из них осмелился сказать: «Да так одевался уже отец мой». «Так что же, – возразил Государь, – ежели отец твой ошибался, то ты можешь это исправить, одежда не главное, что нужно перенимать у отца!..» [xli]

Именно в этой плоскости следует понимать замечание Царя Пушкину, переданное в январе 1830 г. через А.Х. Бенкендорфа: «Вы могли бы сказать Пушкину, что неприлично ему одному быть во фраке, когда мы все были в мундирах, и что он мог бы завести себе, по крайней мере, дворянский мундир; впоследствии в подобном случае пусть так и сделает» [xlii].

С легкой руки клеветников и до сей поры продолжают писать о «камер-юнкерском кафтане» [xliii], хотя серьезными исследователями уже давно разоблачены все инсинуации по этому поводу: «…Пушкин имел чин титулярного советника (IX класс) и по правилам и обычаю того времени […] не мог претендовать на камергерское звание […] …С 1836 г. IX класс официально стал нижним рубежом для назначения в камер-юнкеры. […] Для большинства это была почетная награда, дававшая право на прием ко Двору и участие в придворных церемониях» [xliv].

Но и до сих пор, отмечают историки, «в кинофильмах и телевизионных постановках, посвященных А.С. Пушкину в качестве его придворного камер-юнкерского мундира обычно демонстрируется придворный вицмундир, а не более нарядный парадный мундир. При этом господствует убеждение, что мундир камер-юнкера отличался от мундиров придворных кавалеров более высокого ранга. На самом же деле как парадные, так и вицмундиры вторых придворных чинов и камер-юнкеров были одинаковыми. Таким образом, камер-юнкерский парадный мундир А.С. Пушкина, расшитый бранденбурами, ничем не отличался от мундиров придворных чинов 3-го класса, в частности камергеров» [xlv]. Что касается вицмундира, то он «никак не выделял даже первых чинов Двора» [xlvi].

Однако устроителей торжественного отпевания в Адмиралтейской церкви ждала неудача. Митрополит С.-Петербургский Серафим (Глаголевский) отказался прибыть к отпеванию. Узнав об этом, кн. П.А. Вяземский тут же посоветовал гр. Г.А. Строганову обратиться за содействием к обер-прокурору Св. Синода гр. Н.А. Протасову [xlvii]. Но Владыка намеревался запретить церковное погребение вообще. Ведь смерть на дуэли приравнивалась не только к убийству и противлению властям, но и к самоубийству. А таковых, согласно существовавших законов, лишали христианского погребения. Примечательно, что еще в Требнике митрополита Киевского и Галицкого Петра (Могилы) 1646 г., в разделе о «погребении тел правоверных христиан», специально подчеркивалось, что «церковного погребения […] на поединках умирающии, аще и знамения покаяния показаша, не сподобляются».

В этом смысле чрезвычайно характерно искреннее недоумение священника парижского православного храма, которому А.Н. Карамзин заказал отслужить панихиду по поэту: «Как же это можно-с, ведь дуэли запрещены-с!!!» [xlviii]

Пушкин положил жизнь на поединке и, по закону, подлежал военному суду.

Согласно «Уставу воинскому» Императора Петра Великого 1716 г.: «Ежели случится, что двое на назначенное место выедут, и один против другого шпаги обнажат, то Мы повелеваем таковых, хотя никто из оных уязвлен или умерщвлен не будет, без всякой милости, такожде и секундантов или свидетелей, на которых докажут, смертию казнить и оных пожитки отписать […] Ежели же биться начнут, и в том бою убиты и ранены будут, то как живые, так и мертвые повешены да будут» [xlix].

Следуя букве закона, суд обычно приговаривал дуэлянтов к смертной казни. Для офицеров она, как правило, заменялась разжалованием в солдаты с правом выслуги, что в условиях боевых действий на Кавказе обеспечивало провинившимся быстрое восстановление в офицерском звании. Не служащие дворяне отделывались месяцем-двумя крепости с последующим церковным покаянием [l].

Отношение к дуэлям Императора Николая Павловича было совершенно определенным: «Я ненавижу дуэли; это – варварство; на Мой взгляд, в них нет ничего рыцарского» [li]. Тем не менее, именно в Его Царствование наказания для дуэлянтов были смягчены: вступивший в силу с 1 января 1835 г. Свод законов Российской Империи смертную казнь за дуэль отменял. Однако Военно-ссудная комиссия приговорила всех участников дуэли 1837 г., включая секундантов, в соответствии с воинским артикулом Петра I, к смертной казни через повешение [lii].

Только смерть, чистосердечное покаяние и особая милость Государя освободили А.С. Пушкина от ответственности.

Рассказывали, что митрополита Серафима склонил к изменению мнения святитель Филарет Московский [liii], автор поэтического ответа-вразумления поэту.

При этом в новейших исследованиях отмечается: «…Равное предельно строгое наказание обоим противникам (смертная казнь) практически ничем не могло уже повредить поэту. Наоборот, оно было какой-то гарантией сохранения строгого наказания» для Дантеса. Более того, военные следователи и судьи «были на стороне поэта». Отвергнув «объяснения» Дантеса и его приёмного отца, суд «в своём решении исходил из пушкинской версии о причинах дуэли». Только в связи с ревизионной инстанцией (генерал-аудиториатом) и вмешательством таких высших сановников, как Нессельроде и Бенкендорф, можно говорить о некотором снисхождении к Дантесу [liv] (с осторожной при этом всё же оглядкой на Царя).

***

Ко времени похорон в столице Империи сформировались разнонаправленные силы.

Были аристократические салоны, вполне космополитические, к настроению посетителей и хозяев которых вполне подходило современное определение русофобия. Светская чернь – говорил о них Пушкин.

Но были при этом и другие жители столицы, люди не знатные, основным настроением которых было: русского поэта убил иностранец. «…Весьма многие в народе, – писал В.А. Жуковский, – ругали иноземца, который застрелил русского…» [lv] «…Это второе общество, – по словам С.Н. Карамзиной, – проявляет столько увлечения, столько сожаления…» [lvi]

«В течение трех дней, в которые тело его оставалось в доме, – писала кн. Е.Н. Мещерская, – множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснилось пестрою толпой вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху…» [lvii] «…Более десяти тысяч человек приходило взглянуть на него: многие плакали; иные долго останавливались и как будто хотели всмотреться в лицо его…» [lviii]

Едва ли не впервые эти люди серьезно заявили о себе в связи с гибелью поэта. И тогда же, возможно, они впервые ощутили своё единство, а, значит, и силу. И ещё: в связи с похоронами Пушкина оказалось возможным манипулировать этими силами. (Вольно или невольно к этому оказались причастными люди, именовавшие себя друзьями Пушкина.) Таким образом, эти силы, эти люди, независимо от их желаний, в известной мере противостояли Государю, покушаясь на единство Его Империи.

В официальном «Отчете о действиях корпуса жандармов» за 1837 г. говорилось, что вокруг Пушкина «образовался круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества. И те, и другие приняли живейшее, самое пламенное участие в смерти Пушкина; собрание посетителей при теле было необыкновенное; отпевание намеревались делать торжественное, многие располагали следовать за гробом до самого места погребения в Псковской губернии; наконец дошли слухи, что будто в самом Пскове предполагалось выпрячь лошадей и везти гроб людьми, приготовив к этому жителей Пскова. – Мудрено было решить, не относились ли все эти почести более к Пушкину – либералу, нежели к Пушкину поэту. – В сем недоумении и имея в виду отзывы многих благомыслящих людей, что подобное как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов, – высшее наблюдение признало своей обязанностью мерами негласными устранить все почести, что и было исполнено» [lix].

Впоследствии, уже после похорон, братья-каменщики попытались перейти даже в наступление на власть.

В.А. Жуковский написал письмо шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу, а кн. П.А. Вяземский – Вел. Кн. Михаилу Павловичу.

«Друзья, – утверждал Василий Андреевич, – не отходили от его постели, и в то же время разные толки бродили по городу и по улицам (толки, не имеющие между собою связи). Из этого сделали заговор, увидели какую-то тайную нить, связывающую эти толки, ничем не связанные, и эту нить дали в руки друзьям его. […] Какое намерение могли в нас предполагать? Чего могли от нас бояться?» [lx]

Однако Жуковский был не в силах отрицать факта самой готовившейся демонстрации: «С другой стороны, вероятно и то, что говорили […] о том, как бы хорошо было изъявить ему уважение какими-нибудь видимыми знаками; многие, вероятно, говорили, как бы хорошо отпрячь лошадей от гроба и довезти его на руках до церкви; другие, может быть, толковали, как бы хорошо произнести над ним речь и в этой речи поразить бы его убийцу […], что в церкви будут депутаты от купечества, от университета…» [lxi]

Кн. П.А. Вяземский в своем письме брату Государя пытался отрицать свою причастность к антиправительственной демонстрации и, в частности, к распоряжениям о похоронной церемонии. Кроме клятв и ничем не подтвержденных слов оно также не содержит никаких доказательств. Более того, кн. Вяземский также не отрицал (правда, в черновике), что полицейские донесения действительно могли содержать «какие-нибудь отдельные слова, сказанные на ветер, не знаю где и кем, и не имевшим никакого значения» [lxii].

«Действовали друзья, – отмечают пушкинисты, – согласованно и оба способствовали тому, чтобы их письма широко распространялись в обществе» [lxiii]. Друзья творили «легенду о его смерти. Легенда не совпадала с тем, что они думали в действительности» [lxiv]. Однако «именно эти письма, в которых воссоздан ход событий 27-29 января 1837 года, оказали определяющее влияние на восприятие биографами Пушкина истории его дуэли и смерти, хотя, как отмечалось, не вся изложенная в них информация считается достоверной» [lxv].

И Жуковский, и кн. Вяземский официально состояли на службе. А.И. Тургенев же, будучи человеком свободным, писем к официальным лицам не писал, но был немедленно проинформирован вышеуказанными авторами. «Жуковский, – записал он в дневнике 8 марта, – читал нам своё письмо к Бенк[ендорфу] о Пушк[ине] и о поведении с ним Государя и Бенк[ендорфа]. Критическое расследование действий жандармства, и он закатал Бенкендорфу, что Пушк[ин] – погиб от того, что его не пустили ни в чужие края, ни деревню, где бы ни он ни жена его не встретили Дантеса» [lxvi].

Все трое ещё при жизни А.С. Пушкина начали «суд над поэтом» [lxvii]. Написанное ими, по мнению современных пушкинистов, свидетельствует о том, что «они не знали Пушкина» [lxviii]. «Самое страшное заключалось в том, – отмечает настроения ближайшего окружения А.С. Пушкина в преддуэльные дни автор новейшего исследования, – что неправильную оценку событиям давали и друзья поэта (Жуковский, Вяземские, Карамзины). […] Как известно, в самые трудные для Пушкина дни, предшествовавшие дуэли, поэт был страшно одинок. Напротив, Дантес до последнего рокового дня был принимаем, например, даже в салоне Карамзиных, людей, как будто бы наиболее близких поэту» [lxix]. «…Сразу после кончины поэта, – пишет Г.М. Седова, – видно, как мало знали друзья о чувствах и мыслях Пушкина и как много о мотивах поведения его врагов» [lxx].

Использовать в своих целях похороны погибшего на дуэли вольным каменщикам в России было не в диковинку. Вспомним, как в своё время, еще при Александре I, декабристы-масоны [lxxi] превратили похороны К.П. Чернова, дравшегося на дуэли 10 сентября 1825 г. с флигель-адъютантом В.Д. Новосильцевым, в «первую в России уличную манифестацию» [lxxii].

Посеять вражду Царя к Поэту, разорвать, пусть и посмертно, связь Поэта с Царем, извратить суть этой связи – такова была ставка.

Это опять-таки им было не впервой. Имея в виду обстановку, создавшуюся в 1820 г. накануне высылки юного Пушкина на юг, Ф.Ф. Вигель отмечал в своих записках: «Вольнолюбивые мнимые друзья Пушкина даже возрадовались его несчастию; они полагали, что досада обратит его, наконец, в сильное и их намерениям полезное орудие» [lxxiii].

Но в 1837 г. сделать из тела поэта таран против ненавистного им Самодержавия не удалось.

В начале прошлого века известный пушкинист П.И. Бартенев обнародовал весьма значительный факт о Царе: «…Он плакал о Пушкине, посылал Наследника к телу его и ранним утром, когда еще было темно, приходил к дому князя Волконского, на Мойку, и спрашивал дворника о здоровье поэта» [lxxiv]. Об этом же свидетельствует дневниковая запись В.А. Муханова [lxxv]. Однако было бы тщетно искать отражение этого факта в трудах современных пушкинистов. Ему там не нашлось места.

Характерно, что Царского Сына, даже когда Он Сам стал Императором, продолжали волновать причины гибели поэта. В 1927 г. в «Московском пушкинисте» был опубликован вот этот фрагмент из записок кн. А.В. Голицына: «Государь Александр Николаевич у Себя в Зимнем Дворце за столом, в ограниченном кругу лиц, громко сказал: “Ну, так вот теперь знают автора анонимных писем, которые были причиной смерти Пушкина; это Нессельроде (c`est Nesselrode)”. Слышал от особы, сидевшей возле Государя» [lxxvi].

Доходившие до Императора Николая Павловича в те скорбные дни вести заставляли Его, во избежание беспорядков, самым внимательным образом контролировать положение. А основания для беспокойства имелись.

По свидетельству близкого знакомого А.С. Пушкина, камер-юнкера В.А. Муханова, «погребальная процессия долженствовала идти мимо [дома] голландского посланника [Геккерна], но полиция узнала, что народ собирается бить стекла посланнической квартиры, изменила порядок печального шествия» [lxxvii]. «…Боялись волнения в народе, – вспоминал Н.М. Смирнов, – какого-нибудь народного изъявления ненависти к Геккерну и Дантесу, жившим на Невском, в доме к-ни Вяземской (ныне Завадовского), мимо которого церемония должна была проходить…» [lxxviii] То же подтверждал и А.И. Тургенев: «Публика ожесточена против Геккерна, и опасаются, что выбьют у него окна» [lxxix]. Спустя некоторое время кн. П.А. Вяземский признавал, что не может поручиться, что, будь в тогдашних обстоятельствах полиция более равнодушна, не повлекло бы это за собою «дикой персидской демонстрации. Впоследствии мы нередко встречали людей скорбевших и тосковавших, что не дали, для чести русского имени, разыграться ненависти к надменным иноземцам» [lxxx]. Участник похорон вспоминал раздававшиеся на площади перед церковью решительные возгласы: «Где этот иностранец, которого мы готовы растерзать?» [lxxxi] (Дело было, конечно, не в дипломате, которого Государь и Сам называл гнусной канальей [lxxxii] и вскоре с позором выслал из России, а в угрозе нарушить порядок в столице.)

Император решительно спутал карты тех, кто пытался использовать кончину поэта для организации недовольства…

«Вечером 31 января, – писал М.Н. Лонгинов, – на последней панихиде, бывшей в доме Пушкина, условлено было, что тело вынесут на другое утро в Адмиралтейскую церковь и будут там отпевать его. Все были приглашены туда. Вдруг, часу в третьем ночи, прислано было через графа Бенкендорфа повеление, чтобы тело было перенесено из дома немедленно же и притом не в Адмиралтейскую, а в Конюшенную церковь. Это и было исполнено сейчас же, в присутствии немногих друзей семейства, проводивших последнюю ночь при теле поэта, и в сопровождении присланной нарочно на место многочисленной жандармской команды» [lxxxiii].

«Начальник штаба Корпуса жандармов Дубельт, – вспоминал кн. П.А. Вяземский, – в сопровождении около двадцати штаб- и обер-офицеров присутствовал при выносе. По соседним дворам были расставлены пикеты: всё выражало предвиденье, что в мирной среде друзей покойного может произойти смута» [lxxxiv].

«…В полночь, – читаем запись в дневнике А.И. Тургенева, – явились жандармы, полиция: шпионы – всего 10 штук, а нас едва ль столько было! Публику уже не впускали. В 1-м часу мы вынесли гроб в церковь Конюшенную, пропели заупокой, и я возвратился тихо домой» [lxxxv].

Отпевание состоялось на следующий день, 1 февраля. Служили шестеро священников во главе с архимандритом. Певчие придворного храма Спаса Нерукотворенного Образа на Конюшенной площади считались одними из лучших в столице [lxxxvi].

Рядом с гробом стояли близкие и знакомые покойного, все товарищи его по Лицею. Генерал-адъютанты. Министры. Дипломатический корпус. Множество молодежи. Целые департаменты просили не работать в тот день, чтобы иметь возможность помолиться…

«В 11 часов, – писал, как обычно припозднившийся, А.И. Тургенев, – нашел я уже в церкви обедню, в 10 Ѕ начавшуюся. Стечение народа, коего не впускали в церковь, по Мойке и на площади. Послы со свитами и женами» [lxxxvii].

Однако, по словам современного исследователя, «высокая атмосфера заупокойной службы таинственно соседствовала с насмешкой, если не кощунством.

Присутствовавшая на отпевании А.М. Каратыгина (в девичестве Колосова, та самая актриса, которой юный Пушкин адресовал обидную эпиграмму, а по возвращении из ссылки помирился с ней) не зря вспоминала французскую поговорку: “Печальное иногда спотыкается о смешное”. Во время службы рядом с ней заливалась слезами Елизавета Михайловна Хитрово (дочь Кутузова, мать Долли Фикельмон). Вдруг она тронула за локоть одного из стоявших у гроба “официантов”:

– Что ж ты, милый, не плачешь? Разве тебе не жаль твоего барина.

Официант обернулся и отвечал невозмутимо:

– Никак нет-с. Мы, значит, от гробовщика, по наряду.

Тут же с женщинами начал перешептываться Сергей Соболевский:

– И можно ли требовать слез от наёмника? – продолжал он, обращаясь к Елизавете Михайловне. – Да и вы сами, быть может, умерите ваши сетования, если я вам напомню, что покойный отзывался об вас не совсем благосклонно…

– Что же такое? – спросила Елизавета Михайловна.

– Но вы не рассердитесь? Оно, конечно, здесь и не место и не время поминать лихом нашего Пушкина, однако зачем же скрываться. Как-то под веселый час Александр Сергеевич написал такого рода стишки…

И Соболевский тут же исполнил обидные для Елизаветы Михайловны, притом полупристойные, шутливые стихи. Стихи эти, кстати, были сочинены не Пушкиным, но лишь приписывались ему.

“При всей своей незлобивости и любви к Пушкину, она, видимо, рассердилась и во всё продолжение церковной службы была угрюма и молчалива”. Раздосадованная неуместной выходкой Соболевского, Каратыгина, дождавшись конца службы, резко выговорила ему. “Совершенно с вами согласен, – отвечал он, – но мне надоели стенания и причитывания Елизаветы Михайловны: вы видели, что после стихов она их прекратила!”» [lxxxviii]

Едва только закончилось отпевание, люди, стоявшие на площади, устремились в церковь…

Горький осадок у этих людей с площади остался…

Народ в церковь не пускали. «Русские не могут оплакивать своего согражданина, сделавшего им честь своим существованием!» – писал очевидец [lxxxix]. Однако места не хватило бы ни в одном столичном соборе. Говорят, что на площади собралось до 32 тысяч народа [xc]. «Это были действительно народные похороны» [xci], – записал знакомый поэта цензор А.В. Никитенко в своем дневнике.

«…На Гостином дворе сидельцы и лавочники толкуют о сём горестном событии» [xcii].

«Сегодня похоронен Пушкин. Он производит смуту и по смерти», – занес в дневник видный русский ученый и мореплаватель Ф.П. Литке [xciii].

Но, не забудем, могло быть много хуже…

***

«Мы на руках вынесли гроб в подвал на другой двор» [xciv].

«…Ссорились, давили друг друга, чтобы нести гроб в подвал, где он должен был оставаться, пока его повезут в деревню» [xcv], – писал принимавший участие в переносе тела.

«Мы снесли гроб в подвал. Тесновато» [xcvi].

Н.К. Невзоров, опрашивавший служащих храма, установил, что гроб с телом А.С. Пушкина поставили «при входе в церковь, внизу, к северу, в особо устроенной комнате, где в ту пору хранилась погребальная колесница, на которой привезено было из Таганрога тело покойного Императора Александра I» [xcvii]. То было как бы их прощание в этом мiре…

Двое суток находился гроб в подвале, пока решался вопрос места последнего пристанища тела поэта.

Место упокоения было определено в соответствии с последней волей покойного.

29 марта 1836 г. скончалась его мать Надежда Осиповна. Погребение состоялось 13 апреля в ограде Святогорского монастыря, рядом с родовым имением Михайловское на Псковщине. К тому времени там уже покоились отец и мать усопшей. Вернувшись с кладбища родового, он рассказывал, как «смотрел на работу могильщиков», «любуясь песчаным, сухим грунтом», и говорил: «Если он умрет, непременно его надо похоронить тут; земля прекрасная, ни червей, ни сырости, ни глины, как покойно ему будет здесь лежать» [xcviii]. Он даже купил в монастыре место для себя.

И хоть безчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне бы хотелось почивать.

Однако еще утром 30 января о месте погребения с точностью не было известно. «…Не знают, здесь ли, или в псковской деревне его предадут земле», – писал А.И. Тургенев и прибавлял: «…Лучше бы здесь, ввиду многочисленной публики, друзей и почитателей его». Но уже в два часа дня в тот же день в письме отмечал: «Кажется, решено, что его повезут хоронить в деревню…» [xcix]

«…Его смертные остатки, – писала Е.А. Карамзина, – повезут в монастырь около их псковского имения, где погребены все Ганнибалы: он хотел непременно лежать там же» [c].

«Жуковский, – записал 2 февраля в дневнике А.И.Тургенев, – приехал ко мне с известием, что Государь назначает меня провожать тело Пушкина до последнего жилища его. […] …Опять Жуковский с письмом графа Бенкендорфа к графу Строганову, – о том, что вместо Данзаса назначен я, в качестве старого друга (ancient ami), отдать ему последний долг» [ci].

«Я немедленно доложил Его Величеству, – писал 1 февраля гр. Г.А. Строганову гр. А.Х. Бенкендорф, – просьбу г-жи Пушкиной дозволить Данзасу проводить тело в его последнее жилище. Государь отвечал, что Он сделал всё, от Него зависевшее, дозволив подсудимому Данзасу остаться до сегодняшней погребальной церемонии при теле его друга; что дальнейшее снисхождение было бы нарушением закона – и следовательно невозможно; но Он прибавил, что Тургенев, давнишний друг покойного, ничем не занятый в настоящее время, может отдать этот последний долг Пушкину и что Он уже поручил ему проводить тело» [cii].

«Государь, – писала 2 февраля С.Н. Карамзина брату в Париж, – […] назначил для того, чтобы отдать этот последний долг Пушкину, господина Тургенева как единственного из его друзей, который ничем не занят. Тургенев уезжает с телом сегодня вечером, он немного раздосадован этим и не может этого скрыть. Вяземский хотел тоже поехать, и я сказала Тургеневу: “Почему бы ему не поехать с вами?” – “Помилуйте, со мною! – он не умер!”» [ciii]

«Государю угодно, – писал А.И. Тургенев 2 февраля своей знакомой, – чтобы тело – и я за ним выехал не позже как завтра, но в 10 часов вечера» [civ].

***

Император, прекрасно помнивший события на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., никому не мог позволить шутить с Собой…

В ближайшую после отпевания ночь последовал Царский приказ – собраться Императорской Гвардии в полном составе, вооруженной и с обозами, на площади перед Зимним Дворцом.

«Сего дня, – повествует запись в камер-фурьерском журнале от 2 февраля, – по Высочайшему повелению Государя Императора назначено быть параду войскам, находящемуся в Санкт-Петербурге Гвардии Отдельного Корпуса, кои и собрались в 10 часов утра на Дворцовую, Адмиралтейскую и Петровскую площади, кавалерия, а равно и пехота, во всей походной форме» [cv].

«Вчера сюрпризом, – сообщал Царь брату, Вел. Кн. Михаилу Павловичу в письме от 3 февраля, – вывел весь здешний гарнизон в полной походной форме и с обозами и был очень доволен; тем более, что никто и не подозревал сего смотра» [cvi].

Неожиданность Царского приказа была подчеркнута в дневнике Императрицы Александры Феодоровны: «Итак, полки на площади. Как по тревоге» [cvii].

Связь смотра с похоронами А.С. Пушкина просматривается в подробном письме Императора генерал-фельдмаршалу кн. И.Ф. Паскевичу от 4 февраля: «Третьего дня неожиданно и ночью дал Я приказание всему гарнизону быть на другое утро готовым к смотру, в полной походной форме и с обозами; к удовольствию, все явились в отличной исправности; обозы, хотя не щеголеваты и даже посредственны, однако явились в полном числе. Сюрприз был для всех совершенный и всех до крайности изумил; но Мне этого и надобно было, чтобы удостовериться, что всё в должном порядке. На днях то же намереваюсь повторить с загородной кавалерией. Впрочем, здесь всё тихо, и одна трагическая смерть Пушкина занимает публику и служит пищей разным глупым толкам» [cviii].

Утром 2 февраля все подходы к Конюшенной церкви, в подвале которой продолжало покоиться тело поэта, были полностью перекрыты обозами гвардейских частей. Пушкинистам удалось даже установить, обозами какой именно части. «Всему полковому обозу, – говорилось в дополнении к приказу по Кавалергардскому полку № 32 от 1 февраля 1837 г., – отправиться из казарм завтра в 10 Ѕ часов утра, под командою фурштатского подпоручика Иванова и следовать в должном порядке через Цепной мост, Царицын луг в Конюшенную улицу, где и остановиться» [cix].

***

Между тем 2 февраля в подвале блокированной гвардейскими обозами церкви, где был поставлен гроб А.С. Пушкина, имел место траурный масонский ритуал.

«…На панихиду, – записал в дневнике А.И. Тургенев, – тут граф Строганов представил мне жандарма: о подорожной и о крестьянской подставах. […] Заколотили Пушкина в ящик. Вяземский положил с ним перчатку…» [cx]

Дело в том, что белые перчатки – один важнейших атрибутов масонов, по крайней мере ещё с XIV в. При поступлении в ложу их вручают профану «в напоминание того, что лишь чистыми помыслами, непорочной жизнью можно надеяться возвести храм премудрости» [cxi].

Мастер подводил принимаемого в ложу к жертвеннику и там вручал ему запон, лопатку и три пары белых лайковых перчаток, произнося при этом: «Примите сии первые мужские белые перчатки и храните их навсегда; они послужат во свидетельство вашего принятия, и если некогда рассудят за благо мастера ваши подать вам достаточное об них объяснение, то тогда и дальнейшее об них поучение воспримите. Сии другие перчатки носите вы, любезный брат, всегда в братских наших собраниях. И сии женские перчатки вам определены суть, дабы вы оные отдали той женщине, которую паче всех почитаете; которую избрали вы в законную себе каменщицу; но соблюди, любезный брат, да не носят рукавиц сих и да не украшаются ими руки нечистые!» [cxii]

Позднее, создавая в своём имении Остафьево музей, среди экспонатов которого были многочисленные пушкинские реликвии, кн. П.А. Вяземский поместил туда и оставшуюся перчатку, сопроводив ее особой запиской: «…Перчатка моя; другая перчатка была брошена в гроб его Жуковским» [cxiii].

Комментируя этот акт, современный пушкинист М.Д. Филин пишет: «…Не только созревающие политические и государственные воззрения удаляли Пушкина от вольных каменщиков. С некоторых пор открылся ему […] утерянный было путь к “заоблачной келье”. […] Однако вольные каменщики не забыли кишиневского брата, не сочли его “уснувшим”. […] …В дни общерусской трагедии 1837 года масоны, выглянув на мгновения из “катакомб”, напомнили о себе. […] …Это сделали Вяземский и Жуковский. Представляли ли они себе достаточно ясно смысл такого поступка (ведь, совершив его публично, и тем самым в качестве символического корпоративного акта, они вольно или невольно покусились, от имени вольных каменщиков, на православное таинство, на христианский чин погребения)?» [cxiv]

Совершение этого масонского действа не осталось незамеченным Государем. «…Донесли, – писал А.И. Тургенев брату, – что Жуковский и Вяземский положили свои перчатки в гроб, когда его заколачивали, и в этом видели что-то и кому-то враждебное» [cxv].

Следует знать, что Император Николай Павлович, детально знакомый со следствием по делу декабристов, вынес о масонстве отрицательное впечатление. Приехавшему в Петербург Принцу Вильгельму Прусскому (будущему Германскому императору), вступившему незадолго до этого в масонскую ложу и говорившему «с увлечением об этом гуманном содружестве», Государь заметил: «Если их цель действительно благо Родины и ее людей, то они могли бы преследовать эту цель совершенно открыто. Я не люблю секретных союзов: они всегда начинают как будто бы невинно, преданные в мечтах идеальной цели, за которой вскоре следует желание осуществления и деятельности, и они по большей части оказываются политическими организациями тайного порядка. Я предпочитаю таким тайным союзам те союзы, которые выражают свои мысли и желания открыто» [cxvi].

***

«Тело Пушкина везут в Псковскую губернию для предания земле в имении его отца, – сообщал 2 февраля управляющий III Отделением А.Н. Мордвинов псковскому губернатору А.Н. Пещурову. – […] …Имею честь сообщить Вашему превосходительству волю Государя Императора, чтобы Вы воспретили всякое особенное изъявление, всякую встречу, одним словом всякую церемонию, кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворянина. – К сему неизлишним считаю присовокупить, что отпевание тела уже здесь совершено» [cxvii].

Однако опасения какой-либо демонстрации в связи с похоронами А.С. Пушкина были напрасными. Скорбный путь до Святых гор показал, насколько покойный в действительности был «дорог» своим друзьям, как только властями пресечена была возможность использовать похороны для того, чтобы волновать умы в столице.

Дневник А.И. Тургенева заставляет о многом задуматься. Читаешь его – и не понимаешь, как после знакомства с этим документом можно вообще толковать о любви его автора к Пушкину, о дружбе…

По случаю отпевания А.С. Пушкина, известный актер В.А. Каратыгин отложил свой бенефис. И вот, после сообщения об этом факте, собственноручное признание А.И. Тургенева: «…Я еду сегодня же на свадебный обед к Щербинину, который празднует замужество кн. Дадьяновой, – а с кем не помню» [cxviii].

«3 февраля […] Опоздал [sic!] на панихиду к Пушкину. Явились в полночь, поставили на дроги, и…» [cxix]

«3 февраля в 10 часов вечера, – сообщал В.А. Жуковский С.Л. Пушкину, отцу покойного, – собрались мы в последний раз к тому, что еще для нас оставалось от Пушкина; отпели последнюю панихиду; ящик с гробом поставили на сани; сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и всё, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих» [cxx].

«4 февраля, в 1-м часу утра или ночи, – продолжал записи А.И. Тургенев, –отправился за гробом Пушкина в Псков; перед гробом и мною скакал жандармский капитан» [cxxi].

«Жена моя, – вспоминал цензор А.В. Никитенко, – возвращалась из Могилева и на одной станции неподалеку от Петербурга увидела простую телегу, на телеге солому, под соломой гроб, обернутый рогожею. Три жандарма суетились на почтовом дворе, хлопотали о том, чтобы скорее перепрячь курьерских лошадей и скакать дальше с гробом.

– Что это такое? – спросила моя жена у одного из находившихся здесь крестьян.

– А Бог его знает что! Вишь, какой-то Пушкин убит – и его мчат на почтовых в рогоже и соломе, прости Господи – как собаку» [cxxii].

Единственным близким человеком, сопровождавшим тело Александра Сергеевича, был престарелый дядька Никита Тимофеевич Козлов, болдинский крепостной Пушкиных. Когда-то он сопровождал своего барина в Лицей, потом, в 1820-м на юг – в Бессарабию. Это к нему были обращены пушкинские стихи: «Дай, Никита, мне одеться: в Митрополии звонят…» Он, будучи уже камердинером, заносил раненого барина в квартиру на Мойке. «Грустно тебе нести меня?», – спросил у него Пушкин [cxxiii]. И вот теперь последняя дорога… Ящик с гробом на дровнях он не покидал до самой монастырской ограды…

Сопровождавший тело Пушкина жандармский офицер Ракеев вспоминал в 1861 г.: «Назначен был шефом нашим препроводить тело Пушкина. Один я, можно сказать, и хоронил его. Человек у него был, – Осипом, кажется, или Семёном звали… что за преданный был слуга! Смотреть даже было больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба; не ест, не пьёт» [cxxiv].

4 февраля вечером А.И. Тургенев, по его словам, «приехал к 9-ти часам в Псков, прямо к губернатору – на вечеринку [sic!]. […] 5 февраля отправились сперва в Остров, за 56 вёрст, оттуда за 50 вёрст к Осиповой – в Тригорское, где уже был в три часа пополудни» [cxxv]. В письме знакомой А.И. Тургенев уточнял: «…За 55 вёрст от Острова мы заехали, оставив гроб на последней станции с почтальоном и дядькой, к госпоже Осиповой […] Мы у ней отобедали, а между тем она послала своих крестьян рыть могилу для П. в монастырь…» [cxxvi] И снова дневник: «За нами прискакал гроб [sic!] в 7-м часу вечера» […] Повстречали тело на дороге, которое скакало [sic!] в монастырь» [cxxvii].

Эти скачки с гробом по заснеженным дорогам Псковщины мало походили на позднейшую умилительную интерпретацию прощания тела Александра Сергеевича с дорогим ему Тригорским.

В тот же день 5 февраля, согласно дневниковой записи А.И. Тургенева, «Осипова послала, по моей просьбе, мужиков рыть могилу; вскоре и мы туда поехали с жандармом; зашли к архимандриту; он дал мне описание монастыря; рыли могилу; между тем я осмотрел, хотя и ночью, церковь, ограду, здания. Условились приехать на другой день и возвратились в Тригорское» [cxxviii].

Частное письмо, написанное 9 февраля уже в Петербурге, несколько дополняет приведенную запись: «После обеда мы туда поехали, скоро прибыло и тело, которое внесли в верхнюю церковь и поставили до утра там; могилу рыть было трудно в мерзлой земле и надлежало остаться до утра. Мы возвратились в Тригорское…» [cxxix]

«6 февраля, в 6 часов утра, отправились мы – я и жандарм!! – опять в монастырь, – всё еще рыли могилу; мы отслужили панихиду в церкви и вынесли на плечах крестьян гроб в могилу – немногие плакали. Я бросил горсть земли в могилу; выронил несколько слёз…» [cxxx]

В частном письме Александр Иванович был, как всегда, словоохотливее: «На другой день, 5 февраля, на рассвете, поехали мы опять в Святогорский монастырь; могилу еще рыли; моим гробокопателям помогали крестьяне Пушкина, узнавшие, что гроб прибыл туда; между тем как мы пели последнюю панихиду в церкви, могила была готова для принятия ящика с гробом – и часу в 7 утра мы опустили его в землю. Я взял несколько горстей сырой земли и несколько сухих ветвей растущего близ могилы дерева для друзей и для себя, а для вдовы – просвиру, которую и отдал ей вчера лично. Простившись с архимандритом, коему поручил я отправляясь, все надлежащие службы (к нему заходил я накануне) и осмотрев древнюю церковь и окрестности живописные монастыря, на горах или пригорках стоящего, я отправился обратно в Тригорское…» [cxxxi]

Однако этот складный рассказ о гробе, поставленном на ночь в церкви, о выкопанной могиле, горстях сырой земли, изроненных слезах и скорби ставят под сомнение воспоминания дочери тригорской помещицы Екатерины Ивановны Осиповой (1823–1908), в замужестве Фок:

«Матушка оставила гостей ночевать, а тело распорядилась везти теперь же в Святые Горы вместе с мужиками из Тригорского и Михайловского, которых отрядили копать могилу. Но ее копать не пришлось: земля вся промерзла, – ломом пробивали лёд, чтобы дать место ящику с гробом, который потом и закидали снегом. На утро, чем свет, поехали наши гости хоронить Пушкина, а с ними и мы обе – сестра Маша и я, чтобы, как говорила матушка, присутствовал при погребении хоть кто-нибудь из близких. Рано утром внесли ящик в церковь, и после заупокойной обедни всем монастырским клиром, с настоятелем, архимандритом, столетним стариком Геннадием во главе, похоронили Александра Сергеевича, в присутствии Тургенева и нас двух барышень. Уже весной, когда стало таять, распорядился Геннадий вынуть ящик и закопать его в землю уже окончательно» [cxxxii].

Это потрясающее обстоятельство вовсе не было секретом для причастных к погребению поэта псковичей. «…Осмоленный ящик, – читаем в одной из статей, напечатанных в год 100-летнего юбилея Пушкина, – зарыт в земле или, точнее, в снегу у одного из алтарей обители» [cxxxiii].

Рассказанное вызывает множество вопросов. Необъясним, прежде всего, способ похорон гроба в… снегу. Будто и не Россия это, для которой холода зимой – дело обычное…

Выходит, прав был крестьянин, сказавший, правда по поводу способа перевозки тела: как собаку…

Но ведь хоронили не жандармы. Более того, руководил всем один из тех, кто грозился от Пскова, выпрягши лошадей, впрячь в сани людей… Но, выходит, он не был в состоянии даже просто по-человечески закопать гроб, а потом врал?..

Эти факты вполне укладываются в характеристику, данную А.И. Тургеневу его современниками, как человека «довольно легкомысленного и готового уживаться с людьми и обстоятельствами», а также нынешних исследователей, отмечающих его «чёрствость, цинизм и бездушие» [cxxxiv].

Смирное поведение Тургенева было отмечено Царем. 15 февраля на балу у французского посла Император громко позвал его, поблагодарил и пожал руку. Ему было позволено отправиться за границу, к беглым братьям-заговорщикам. «Теперь благословляю тебя, – сказал Государь, – поезжай, куда хотел, но прошу тебя об одном: другим не занимайся» [cxxxv].

Что к этому прибавить? Разве вот эти заключительные строки из воспоминаний Е.И. Осиповой: «Никто из родных так на могиле и не был. Жена приехала только через два года, в 1839 году» [cxxxvi].

Библиография:

[i] Филин М.Д. Две перчатки в гробу. «Масонский след» в судьбе Пушкина // Московский пушкинист. Вып. II. М. 1996. С. 254.

[ii] Плашевский Ю. О происхождении пасквильного диплома // Простор. 1983. № 4.

[iii] Соколовская Т.О. Обрядность вольных каменщиков // Масонство в его прошлом и настоящем. СПб. 1915. С. 84-85.

[iv] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М. 1985. С. 369-370.

[v] Генерал был активным масоном. Последовательно состоял в ложах «Золотого кольца» (Белосток), «Соединенных славян» (Киев), «Астрея» и «Палестины» (Петербург), а во время Заграничных походов 1813-1814 гг. – в иностранных (в частности, в Гамбурге). Его считали «одним из первых крикунов-либералов в Южной Армии». В 1826 г. допрашивался Следственной комиссией по делу о восстании декабристов. Один из сыновей генерала женился впоследствии на дочери А.С. Пушкина.

[vi] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. М. 1987. С. 207.

[vii] Сахаров В.И. Иероглифы вольных каменщиков. М. 2000. С. 202-203.

[viii] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 224.

[ix] Вересаев В.В. Спутники Пушкина. М. 2001. С. 467-468.

[x] Там же. С. 98.

[xi] Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. М.-Л. 1980. С. 165.

[xii] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 242.

[xiii] Бартенев П.И. О Пушкине. М. 1992. С. 323.

[xiv] Ахматова А.А. О Пушкине. Статьи и заметки. Л. 1977. С. 126.

[xv] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 419.

[xvi] Там же. С. 156.

[xvii] Последний год жизни Пушкина. М. 1988. С. 506.

[xviii] Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. С. 175.

[xix] Последний год жизни Пушкина. С. 570.

[xx] Седова Г.М. «Я жить хочу…» А.С. Пушкин: последние месяцы жизни. СПб. 2007. С. 187-188.

[xxi] Император Николай Первый. М. 2002. С. 219.

[xxii] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 401.

[xxiii] Абрамович С. К истории дуэли Пушкина. (Аудиенция во Дворце 23 ноября 1836 года) // Вопросы литературы. 1978. № 11. С. 220.

[xxiv] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 398.

[xxv] Седова Г.М. «Я жить хочу…» С. 178-179.

[xxvi] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 250.

[xxvii] Последний год жизни Пушкина. С. 595.

[xxviii] Впоследствии А.Б. Голицын в связи с этим обвинял А.Х. Бенкендорфа в отсутствии беспристрастности при расследовании политических дел (Гордин Я.А. Донос на всю Россию, или Миф о масонском заговоре // Звезда. 1990. №№ 5-6).

[xxix] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 419.

[xxx] Последний год жизни Пушкина. С. 531.

[xxxi] Церковь Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади в Санкт-Петербурге. СПб. 2006. С. 46-47.

[xxxii] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 385.

[xxxiii] Там же. С. 400.

[xxxiv] Там же. С. 389.

[xxxv] Там же. С. 419.

[xxxvi] Там же. С. 192.

[xxxvii] Там же. С. 281.

[xxxviii] При этом вот что интересно отметить: «Почти во всех процессуальных документах [о дуэли] (от, так сказать, постановления “о возбуждении уголовного дела” до приговора и мнений генералитета по этому делу включительно) Пушкин именуется камергером. Таковым его титулуют и Дантес, и командир корпуса, и другие военачальники (в том числе… и приближенные к Императору), люди, прямо скажем, не профаны в придворных званиях. Даже приговор военно-ссудной комиссии вынесен в отношения “камергера Пушкина”» (Наумов А.В. Военно-судное дело о последней дуэли Пушкина. Уточнение оценок // Московский пушкинист. Вып. 2. М. 1996. С. 287).

[xxxix] Саводник В. Московские отголоски дуэли и смерти Пушкина // Московский пушкинист. Вып. 1. М. 1927. С. 53.

[xl] Император Николай Первый. М. 2002. С. 210.

[xli] Там же. С. 217.

[xlii] Там же. С. 173.

[xliii] Скрынников Р.Г. Пушкин. Тайна гибели. СПб.-М. 2006. С. 337.

[xliv] Шепелев Л.Е. Чиновный мир России XVIII – начало ХХ в. СПб. 2001. С. 408.

[xlv] Быт пушкинского Петербурга. Опыт энциклопедического словаря. Кн. 2. СПб. 2005. С. 76.

[xlvi] Шепелев Л.Е. Чиновный мир России XVIII – начало ХХ в. С. 427.

[xlvii] Последний год жизни Пушкина. С. 531.

[xlviii] Там же. С. 582.

[xlix] Памятники русского права. Вып. 8. М. 1961. С. 459-460.

[l] Лотман Ю.М. Пушкин. СПб. 2005. С. 538.

[li] Пушкин. Письма. 1826-1830. Т. 2. М.-Л. 1928. С. 185.

[lii] Онегинская энциклопедия. Т. I. М. 1999. С. 382-383.

[liii] Бартенев П.И. О Пушкине. С. 326.

[liv] Наумов А.В. Военно-судное дело о последней дуэли Пушкина. Уточнение оценок // Московский пушкинист. Вып. 2. М. 1996. С. 282-283, 289-290.

[lv] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 417.

[lvi] Последний год жизни Пушкина. С. 578.

[lvii] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 389.

[lviii] Там же. С. 407.

[lix] Последний год жизни Пушкина. С. 596.

[lx] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 419-420.

[lxi] Там же. С. 417, 420.

[lxii] Последний год жизни Пушкина. С. 532-533.

[lxiii] Сурат И. «Да приступлю ко смерти смело…» О гибели Пушкина // Московский пушкинист. Вып. VI. М. 1999. С. 85.

[lxiv] Скрынников Р.Г. Пушкин. Тайна гибели. С. 344.

[lxv] Седова Г.М. «Будь спокойна, ты ни в чем не виновата…» (Н.Н. Пушкина в январе-феврале 1837 года) // Московский пушкинист. Вып. ХI. М. 2005. С. 312.

[lxvi] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 254.

[lxvii] Сурат И. «Да приступлю ко смерти смело…» С. 70.

[lxviii] Там же. С. 86.

[lxix] Наумов А.В. Военно-судное дело о последней дуэли Пушкина. С. 274, 285.

[lxx] Седова Г.М. «Я жить хочу…» С. 157.

[lxxi] По подсчетам А.И. Серкова, из прикосновенных к этому заговору в масонских ложах состоял 121 человек.

[lxxii] Лотман Ю.М. Пушкин. С. 532.

[lxxiii] Вигель Ф.Ф. Записки. Кн. II. М. 2003. С. 974.

[lxxiv] Император Николай Павлович и Карамзин в последние его дни // Русский архив. 1906. № 1. С. 127.

[lxxv] Последний год жизни Пушкина. С. 629.

[lxxvi] Московский пушкинист. Кн. I. М. 1927. С. 67.

[lxxvii] Последний год жизни Пушкина. С. 631.

[lxxviii] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 279.

[lxxix] Там же. С. 492.

[lxxx] Там же. С. 199.

[lxxxi] Гроссман Л.П. Пушкин. М. 1960. С. 499.

[lxxxii] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 395.

[lxxxiii] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 383.

[lxxxiv] Там же. С. 198.

[lxxxv] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 249.

[lxxxvi] Церковь Спаса Нерукотворного Образа на Конюшенной площади в Санкт-Петербурге. С. 9.

[lxxxvii] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 249.

[lxxxviii] Сопровский А. «Я знаю: век уж мой измерен». Заметки о рождении и смерти А.С. Пушкина // Памятники Отечества. 1986. № 2. С. 102-103.

[lxxxix] Последний год жизни Пушкина. С. 585.

[xc] Там же. С. 621.

[xci] Никитенко А.В. Дневник. Т. 1. М. 1955. С. 196.

[xcii] Последний год жизни Пушкина. С. 631.

[xciii] Там же. С. 637.

[xciv] Там же. С. 573.

[xcv] Там же. С. 579.

[xcvi] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 249.

[xcvii] Зинухов А. Где похоронен Пушкин? // Материалы Интернета.

[xcviii] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 235.

[xcix] Скрынников Р.Г. Пушкин. Тайна гибели. С. 348.

[c] Последний год жизни Пушкина. С. 577.

[ci] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 250.

[cii] Последний год жизни Пушкина. С. 587.

[ciii] Там же. С. 580.

[civ] Там же. С. 588.

[cv] Яшин М. Хроника преддуэльных дней // Звезда. 1963. № 9. С. 186.

[cvi] Русская старина. 1902. № 5. С. 225.

[cvii] Яшин М. Хроника преддуэльных дней. С. 187.

[cviii] Щербатов. Генерал-фельдмаршал кн. Паскевич, его жизнь и деятельность. Приложение к т. V. СПб. 1906. С. 326.

[cix] Яшин М. Хроника преддуэльных дней. С. 187.

[cx] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 250.

[cxi] Соколовская Т.О. Обрядность вольных каменщиков. С. 94.

[cxii] Сахаров В.И. Иероглифы вольных каменщиков. С. 202.

[cxiii] Филин М.Д. Две перчатки в гробу. С. 258.

[cxiv] Там же. С. 251, 259.

[cxv] Последний год жизни Пушкина. С. 595.

[cxvi] Николай I. Муж. Отец. Император. М. 2000. С. 280.

[cxvii] Последний год жизни Пушкина. С. 588-589.

[cxviii] Там же. С. 572.

[cxix] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 250.

[cxx] А.С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 407.

[cxxi] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 250.

[cxxii] Никитенко А.В. Дневник. Т. 1. С. 197.

[cxxiii] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 156.

[cxxiv] Из дневника М.И. Михайлова // Русская старина. 1906. № 8. С. 391.

[cxxv] Там же. С. 251.

[cxxvi] Последний год жизни Пушкина. С. 591.

[cxxvii] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 251.

[cxxviii] Там же.

[cxxix] Последний год жизни Пушкина. С. 591-592.

[cxxx] Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. С. 251.

[cxxxi] Последний год жизни Пушкина. С. 592.

[cxxxii] Там же. С. 593-594.

[cxxxiii] Фаресов А.И. В Святых горах // Исторический вестник. 1899. № 7.

[cxxxiv] Зинухов А. Где похоронен Пушкин? // Материалы Интернета.

[cxxxv] Друзья Пушкина. Т. 1. М. 1986. С. 444.

[cxxxvi] Последний год жизни Пушкина. С. 594.

.

Предыдущие отзывы посетителей сайта:

.

11 февраля 13:05, Катя:

Посоветуйте, пожалуйста, книгу, где можно прочесть о масонах и Пушкине!

.

11 февраля 09:30, Порфирий Петрович:

Хорошая статья. Много нового я узнал и о Пушкине, и о его окружении, и о Государе Николае Павловиче.

Хочу пожелать новых творческих успехов Сергею.

Не совсем понятно, правда, почему статья помещена на сайте дважды?.. Больше материалов нет?

.

11 февраля 14:58, groal:

Мой Пушкин

Глубокочтимый Сергей Владимирович! - Как радуется сердце от того, что Вы вернулись к тому, с чего начали! - Пушкин - наше всё, как говорил известный персонаж, тем отраднее, что он, наконец, будет очищен от всей той клеветы, что нанесли на его могилу "либеральные" "историки" и "филологи". - Хорошо, кто кроме Непомнящего, чей голос уже давно звучит в защиту доброго христианского имени поэта, возвысится и Ваш! -

Помогай Вам Бог!

.

11 февраля 22:18, Посетитель сайта:

Порфирию Петровичу

Вообще, как вы могли заметить, Правая.Ру обновляется ежедневно. Следовательно, дело не в материале. А статья С.Ф. опубликована в полной и краткой версии - в более академическом и более публицистическом вариантах

.

26 июня 16:41, Посетитель сайта:

Неплохая статья. Спасибо!

.

13 июля 10:58, Солдат русского Белого Царя:

Смерть Пушкина

Статья превосходная, но корректура статьи плохая...

.

30 сентября 21:22, Ольга:

Статья ценна тем, что не только имя Пушкина очищается от наслоений либеральной лжи и прочей идеологической шелухи, в ней, уверена, многие удивятся и обрадуются (если они - люди русские) тому, что и образ Царя Николая Павловича предстает в новом свете. Давно пришла пора сказать слово правды о нашем великом и, потому традиционно оболганном Государе-Рыцаре.

Хорошо бы еще статью С.Фомина увидеть не только на православном сайте, а и в массовой периодике.

.

23 января 11:02, Почитатель А.С. Пушкина:

Ещё одно важное и малоизвестное обстоятельство

Сергей Владимирович,

Среди "обстоятельств, способствовавших именно такому развитию событий", имеется еще одно важное и пока что малоизвестное обстоятельство.

Дело в том, что "детонатор" всех преддуэльных событий, известный пасквильный "диплом ордена Рогоносцев", полученный Пушкиным и узким кругом его друзей и знакомых 4 ноября 1836 года, - это отнюдь не импровизация и экспромт анонима после рокового свидания жены поэта с Дантесом на квартире И.Г.Полетики (как полагала в своей книге известная исследователь и биограф Пушкина С.Л. Абрамович), а тщательно и заранее подготовленный документ, по всей видимости, к знаменательной дате - 20-летию со дня учреждения в С.-Петербурге Великой Провинциальной Ложи 4 ноября 1816 года. А злополучное свидание на квартире И.Г.Полетики - это искусная западня для жены поэта и необходимый повод (а вовсе не причина) для отправки заранее заготовленного "диплома ордена Рогоносцев".

.

3 апреля 02:10, Случайный прохожий:

Не понял

Кто они такие эти "современные пушкинисты", которые с одной стороны: "по мнению современных пушкинистов, свидетельствует о том, что ..." - т.е. пушкинисты эти, люди знающие, а с другой стороны: "было бы тщетно искать отражение этого факта в трудах современных пушкинистов...", т.е. люди не слишком добросовестные.

Есть немало разных версий причин дуэли у пушкинистов современных и не очень, но кого имел в виду автор статьи? Фамилии в студию!

+ + +